Форум » Давнее прошлое » На просторах Британских островов, между прошлым и настоящим » Ответить

На просторах Британских островов, между прошлым и настоящим

Арчи Томпсон: От всякой точки до всякой точки можно провести прямую. Евклид, 'Начала', книга первая

Ответов - 14

Арчи Томпсон: 1937 год Всё в этом маленьком, гримасничающем существе казалось ему ненастоящим. Нельзя, просто невозможно было представить, чтоб эти крохотные ручки, этот курносый нос и тёмный пух волос действительно имели какое-то отношение к нему. Друзья семьи утверждали, что они похожи - но ему казалось, что он никогда не был и вполовину таким складным, таким совершенно прекрасным, таким нечеловеческим. Ребёнок, казалось, спал. Эдвин потянулся поправить одеялко, и цепкая детская хватка тотчас сомкнулась на его указательном пальце. Огромные зеленовато-серые глаза открылись с величественной неторопливостью. Они смотрели сквозь него, туда, где под иными небесами бродят иные сны. С трудом освободившись, он отпрянул от колыбельки, едва не споткнувшись о журнальный столик. Нестерпимо зудел шрам на правой ладони. Их первая ночь, её первая ночь. Как она отдавалась - страстно, необузданно изобретательно, так, что на какое-то зыбкое и неприятно скользкое мгновение он, несмотря на кровь, засомневался, что действительно у неё первый. Но она уже выплясывала на нём верхом, запрокидывая голову и скаля зубы; и невозможно оторвать взгляд от твёрдых сосков. Похожие на незрелые вишни, они мелькают перед глазами, наполняя его рот слюной, всё туже скручивая в животе пружину желания. Заворожённый, он не сразу понимает, откуда взялся нож - переточенный кухонный нож с тёмной рукоятью - и просто не успевает ничего сделать. Элизабет, крошка Бетти, коршуном стискивает его запястье и полосует по ладони. Эдвин вскрикивает, не столько от боли, сколько от неожиданности, но движения женщины всё учащаются, она яростно вращает тазом, и ему не хватает воли вырвать руку. - Кровь за кровь! - смеётся она чужим, гортанным смехом между вдохами-всхлипами. - Кровь за кровь, боль за боль! Жадные губы приникают к его насильственно обнажившейся мякоти, и Эдвин чувствует, как шершавый язык втискивается между краями раны. Вперёд и назад, раздирая тесную плоть, подчиняясь тому же вечному ритму, что движет сейчас его членом. Пронзительно яркое, одновременно мучительное и сладостное ощущение захватывает его, заставляет потерять зыбкую нить реальности. Разгорается ночь костров, скользит майский шест, щедро смазанный салом, любовники падают на простыню пашни, как зерно в землю, и плоть торжествует над духом. Мужчина и женщина сливаются в единое содрогающееся существо, змея, проникающего в самого себя. Творится великое дело, сочится киноварная тинктура, отступают слова и символы, а мужское и женское утрачивает смысл. Опустошённый, Эдвин замирает навзничь, по-прежнему в плену тесного, судорожно сжимающегося лона. Он чувствует себя выпитым до дна. Женщина проводит его безвольной кистью по лицу и дальше, по веснушчатым, торчащим в стороны грудям и округлому животу, оставляя чёрные полосы. Там, внизу, под выпуклым треугольником лобка их кровь смешивается так же, как смешались только что их соки. - У меня будет ребёнок от тебя, - ликующе шепчет Элизабет осипшим голосом, вглядываясь куда-то в темноту позади его зрачков. - Дева к Имболгу! - Я на тебе женюсь, - отвечает Эдвин. Спустя томительно долгое мгновение ребёнок заплакал.

Коналл Макгоуэн: 1937 год Эхо брошенных в запальчивости слов ещё звенит, гуляет по школьному двору. Мальчик оборачивается – неторопливо, по-взрослому, всем корпусом. Ему вообще порой свойственна какая-то совершенно неребячливая степенная манера – странно, не по росту сидящая на забавном лопоухом семилетке. Нет, носится по округе он не меньше и не медленнее прочих, да и тихоней его не назовёшь. Но иногда вот так повернётся, взглянет исподлобья серьёзными тёмными глазами… и ещё руки – невесомые детские ладошки он носит так, словно это тяжёлые мужские лапы: веско, будто всякое движение требует изрядного усилия, и осторожно, как если бы опасался кого-то задеть. Опуская на стол или ещё куда – над самой поверхностью придерживает на мгновение и кладёт без стука. И никогда не размахивает ими попусту, а если дерётся, то всерьёз. Он оборачивается, и каштановые, совсем недавно коротко остриженные, но уже упрямо топорщащиеся волосы – стоит им чуть отрасти, как их становится и вовсе невозможно призвать к порядку – вспыхивают на солнце неожиданной прорыжью, словно старая медь. – М’ня назвали, – отвечает он, столь же неторопливо и раздельно, так что слова разборчивы при всех особенностях выговора, – по имени святого Коналла Кернаха, от’мстившего убийцам Кухулина ещё до заката, и тем самым сдержавшего клятву, данную другу. Ещё о нём г’рят, будто он весь В’ликий пост молился в воде, смывая грех, и от того вода в реке делалась тёплой. Так что, стал’ быть, у м’ня доброе христьянское имя, а не пёсья кличка, вроде как у нек’торых. На миг повисает предгрозовая тишина, позволяя осознать сказанное. Коналл не сомневается, что она разразится дракой – равно как и в том, что был прав. Впрочем, объяснить это другим окажется несколько труднее. Святой Коналл действительно имел место, хотя и не имел отношения к Коналлу Кернаху, помимо имени. Про молитву в воде упоминается в житие святой Аттракты: “И тогда настало время Великого поста, когда святой Коналл имел обыкновение всегда говорить свои часы в холодной воде и так проводить весь Великий пост”. Про нагревание воды там ничего не сказано, но, судя по всему, для того времени и контекста это едва ли не норма. Касательно же самого Коналла Кернаха, помимо сомнительной его канонизации, остающейся на совести персонажа, ничего особо не переврано. В остальном – все вопросы к первоисточникам.

Арчи Томпсон: 1952 год Гражданская панихида ни шатко ни валко двигалась к логическому завершению. Эдвин оглядывался, изучал незнакомые лица, пытался понять, кем приходятся немногочисленные присутствующие его жене. Бывшей жене. Покойной жене. Не хотелось задерживать взгляд на располневшей, даже в смерти не умиротворённой Элизабет. Джентльмена, вещающего над гробом, он знал - лечащий врач, который, собственно, и сообщил ему печальную новость: 'Бетти... она постоянно принимала барбитураты - бессонница, беспокойство... И, простите за подробности, была неравнодушна к алкоголю... Так нередко случается. Приняла таблетку, выпила, забыла. Приняла ещё. Трагический несчастный случай'. - Трагический несчастный случай унёс от нас... - гундосил доктор эхом его мыслей. Группа разновозрастных дам с постными лицами, негромко переговаривающихся в ногах гроба - скорее всего, сослуживицы. Двое мужчин в трауре, на лицах скука и недоумение - видимо чьи-то мужья. Щеголеватый юноша мнётся рядом со здоровенным мужиком в инвалидной коляске. Бывший ученик или ухажёр дочери. Он, пожалуй, постарше его сыновей и уже изрядно вытянулся. Самой Артемис нет - видимо, смерть матери оказалась для девичьей души непосильным переживанием. Они увидятся только после церемонии. Перспектива неожиданно снова стать отцом девочки нисколько не пугала офицера - ему всегда хотелось баловать и лелеять, и, когда бы не упрямство Бетти, он, конечно, с радостью общался бы с дочерью. Он подбрасывал бы её высоко-высоко в небо, а она задорно смеялась бы в оборках лилового платья. Или он привёл бы ей пони и уговорил бы не бояться странного фырчащего зверя, и вот она уже сидит верхом, маленькой хрупкой ручкой держась за его плечо. Или... А между тем уже объявили прощание. Юноша подошёл к гробу первым. 'Определённо: будущий член семьи, - подумал Эдвин и поймал себя на неожиданной неприязни: - Вырядился. Пижон'. Он ещё не знал дочери, но уже не хотел отдавать её в лапы этому костлявому франту. Конечно, выросшая без отца девочка просто не знает, каким должен быть настоящий надёжный мужчина. Гроб с натужным скрипом скрылся в разверзшемся подиуме. Присутствующие с облегчением зашевелились, сотрудница крематория с казённо-скорбным лицом попросила всех покинуть зал: через несколько минут следующая церемония. Эдвин двинулся к дверям и едва не врезался в раздражающего мальчишку - вблизи тот казался ещё моложе. Нетронутое бритвой лицо с поджатыми губами неожиданно оказалось почти на уровне его собственного, неприятно близко; он почувствовал мятный запах зубного порошка. Зеленовато-бурые, словно ржавью тронутые глаза смотрели насквозь, внимательно и зло. - Слушаю вас, юноша?.. - офицер невольно сделал полшага назад. - Полагаю, - услышал он тонкий, не ломавшийся дискант, - уместным было бы представиться. Арчи Томпсон. Пожатие сухой, с разбитыми костяшками руки было несколько более сильным и долгим, чем следовало бы, но Эдвин не прерывал его и даже не пытался стиснуть руку хама в ответ. Наконец, словно опомнившись, он медленно разжал пальцы. - Но... - голос не слушался, взгляд самым неподобающим образом бегал по лицу и фигуре собеседника. Мужчина выдохнул. - Но Бетти говорила, что у неё... у нас - дочь. - Х-ха. - Сухой резкий выдох походит на что угодно, только не на смех. - Не думаю, чтобы она врала вам, офицер.


Коналл Макгоуэн: 1952 год На обочине валяется гвоздь – погнутый, ржавый. Бесполезный и никому не нужный. Длинный нескладный парень нагибается, машинально тянется подобрать железку – но та вдруг всплескивает вытащенной из воды рыбой, выворачиваясь из-под пальцев. Парень резко отдергивает руку, весь облившись липким холодным потом, и лишь затем соображает, что это всего лишь червяк. Обычный дождевой червяк, извалявшийся в рыжем песке. Несчастная тварь – но парень ничем не может ей помочь. Да и не особенно хочет. В последнее время у него вообще туговато с желаниями. Пора выпрямляться и брести дальше, к дому. В эти дни домом он называет автомастерскую, в которой работает и живёт с любезного разрешения хозяина, старого отцовского знакомого. Если бы ему пришлось ночевать где-то ещё, он бы, наверное, и вовсе не доползал до работы, а то и не вставал с постели. Впрочем, сам хозяин живёт здесь же, в комнатах наверху, и не видит в этом ничего особенного. А его бездетная супруга заботливо подкармливает тощего постояльца – и, возможно, тем самым не даёт ему истаять вконец. Другой, настоящий дом он сейчас старается не вспоминать. И уж тем более не собирается приезжать туда. Для себя он объясняет это тем, что не может появиться перед родителями этаким подменышем – бледным, тупым и злобным подобием их первенца. Но в глубине души знает, что дело не только в этом – он не представляет, как будет смотреть в глаза матери. Ему не за что её прощать, она искренне заботилась о нём и хотела как лучше – но сейчас он просто не в силах. Потом. Как-нибудь потом. Обязательно. Зато здесь у него есть работа. Последнее, что помогает ему держаться. Его подводит разум, память, выдержка – но руки, несмотря на дрожь и судороги, остаются при нём. А значит, он ещё может выкарабкаться. Впрочем, он запрещает себе надеяться и бояться – страх и надежда в равной мере бесплодны, в равной мере, хотя и разными путями, ведут к отчаянию. А ему нельзя отчаиваться, нужно действовать, делать – но он всё равно надеется и всё равно боится. Боится забыть – слова, людей, прошлое; боится разучиться – думать, желать, делать; боится потерять – себя и контроль над собой. И всё же он делает. Продираясь через собственное отупевшее безразличие. Принуждает себя работать – это не так и сложно, то есть сложно только начать, с утра взяться за дело, а потом привычное занятие приносит утешение и покой, и сложно уже оторваться, вспомнить о перерыве на обед или конце рабочего дня. В мастерской постоянно звучит музыка – от тишины ему становится не по себе. Он заставляет себя заучивать песни наизусть – вколачивает в себя непослушные слова, словно кулаки в стену – а потом подпевает магнитофону или, если совсем уходит в работу и не может сосредоточиться, насвистывает. Когда нет работы, пытается читать – больше, чем когда-либо в жизни, хотя прочитанные слова тут же истираются из памяти, не оставляя следа, так что одной книги ему хватает надолго. И не даёт себе срываться, повышать голос, лезть в драку, переплавляет едва ли не постоянное раздражение и жаркие вспышки ярости в медленную, упрямую злость на себя. – Коналл, – окликают его из мастерской, – тут для тебя кой-какая работёнка образовалась. Он выпрямляется. Выпрямляет себя – постепенно, по чуть-чуть, чтобы не сломаться, но неуклонно, неумолимо. Счищает с сознания ржавую коросту. А уж что обнаружится под ней – надёжное упрямство холодного железа или склизкая кольчатая бесхребетность – время покажет. И идёт домой.

Арчи Томпсон: 1950 год Вечер второй среды каждого месяца в Двустволке1 самое людное время, и начинается он днём. Так что Арчи загодя таскает ящики с выпивкой и закуской, чтоб Джею было сподручнее за стойкой. Бежевая рубаха пошла тёмными пятнами пота, то и дело облепляя напряжённую спину, волосы неприятно льнут к раскрасневшемуся лицу, в зале мелькают знакомые лица, а Сойка провожает каждый раз странно-неотвязным взглядом. В подсобке сумрачно, полки навешены низко. Арчи подхватывает с верхней упаковку пива, за спиной мягко стукает дверь, скрипят колёса. В следующий момент жёсткий край инвалидного кресла подбивает колени, и она падает, спиной назад, в объятия калеки, так и не выпустив коробку. Джей стискивает, вжимает подростка в себя, утыкается лицом куда-то между лопаток, вдыхает - жадно, пытаясь вдохнуть не воздух, а самоё тело. Его колотит. - Арчи. - Он шепчет, повторяясь и заговариваясь, прямо в спину, будто пытаясь вложить в неё свои слова, свой смысл. - Арчи,.. - хрипит он, почти рычит, - мальчик мой,.. сладкий мой,.. маленький, мальчик, А-арчи. Расползающееся кляксой мгновение превращается из секунд в минуты. Музыкальный автомат из зала голосом Остина рассуждает о призрачных шансах. Сперва осторожно, а потом всё резче Арчи пытается встать, пытается вывернуться, но крепкие, в потёртых митенках руки неподвижно замерли на жилистом торсе; под ягодицами, отзываясь на её беспорядочные движения, что-то шевелится. Сосущая пустота внутри взрывается, взбрызгивают осколками об пол пивные бутылки. Арчи хлещет за спину, расслабленной ладонью с размаху, раз, другой, норовя попасть по уху. Тиски разжимаются. Отскочив к полке, она вцепляется в дерево побелевшими пальцами. Не оборачиваться, только не оборачиваться, довольно и всхлипов, тихих с бессильным подвыванием всхлипов, слышных сзади. Тошнотой подкатывает к горлу кислый комок - смесь омерзения и жалости: - Я... ... ...понимаю, Сойка, - Арчи хочется избавиться от этого чувства, но она говорит, загоняя его обратно. - Очередной урок, да? 'Не расслабляйся'. - Взять наугад бутылку. Это джин - дешёвый джин, такой пьёт по вечерам мать. - Материал усвоен. Повторений не требуется. Выйти, старательно не глядя на съёжившегося Джея, прошмыгнуть через зал, не подымая головы, и, наконец, запереть за собой ненадёжную дверцу кабинки. Арчи пьёт и блюёт. Пьёт из горла, крупными глотками. Полощет рот отдающим ёлкой пойлом, проглатывает, а потом выблёвывает, вперемешку с обедом, жалостью и омерзением, в очко унитаза. Утирает рот ладонью, отбрасывает с лица волосы и повторяет снова, до тех пор, пока горлом не идёт назад чистый джин. От сивушного запаха и вони писсуаров слезятся глаза - она плачет, упираясь лбом в ледяную, осклизлую трубу. За тонкой фанерной перегородкой ритмично хлюпает, чавкает, дышит в унисон двучленное чудовище. Её рвёт снова, на сухую - мучительные спазмы, не приносящие облегчения - и в соседней кабинке на мгновение прерываются: - Эй, всё в п'рядке, мист'р? Арчи выдавливает 'Да', сворачивается на грязном кафеле и ревёт, уткнувшись в колени. Только апостолам Зигмунда, но не ей самой, дано понять, отчего она выбрала для этого именно мужской туалет. 1 Double Trunk

Коналл Макгоуэн: 1950 год Тощий, длинный, ещё не утративший нескладной подростковой угловатости – впрочем, в какой-то мере она останется с ним на всю жизнь – парень навзничь лежит на постели и смотрит в потолок, негромко – видимо, сам с собой – о чём-то рассуждая вслух. Нельзя сказать, чтобы в данных стенах это кого-то сильно удивляло – эти самые стены навидались и не такого. Хотя… кое-чего они, пожалуй, всё же ещё не видели. …доктор мурлычет себе под нос, разбирая давние записи. Доктор подумывает о том, чтобы написать статью. Данный случай определённо того стоит – а он как раз нащупал некоторые презанятные детали. Чего стоят только отношения юного шотландца с техникой – не только затрудняющие лечение, но и – доктор безусловно в этом уверен – поспособствовавшие самому душевному расстройству. Искренняя увлечённость механикой, воистину золотые руки – и эта исключительная особенность организма, от которой любое более-менее сложное приспособление ломается после крайне недолгого контакта с его пациентом. Интересно было бы установить этому причину, но это совершенно не его область – хотя доктор готов поручиться, что дело в каких-то естественных биологических токах юноши… Под кроватью отчаянно шуршат и возятся. Торопливый плеск и чавканье изредка затихают, следует шумное хлюпанье, удовлетворённая пауза, а затем всё начинается заново. Впрочем, расположившийся этажом выше не уделяет всей этой подкроватной суете ни малейшего внимания. Может, он слишком увлечён собственными рассуждениями – а может, прекрасно о ней осведомлён и как раз к её источнику и обращается. …как ни прискорбно, это делает совершенно невозможной электрошоковую терапию – а доктор предпочёл бы закрепить успех, достигнутый посредством лечения сном. Да и удостовериться в нём – а то некоторая поспешность улучшений его слегка настораживает. Впрочем, юноша довольно-таки простодушен и вряд ли способен на подобные хитрости. И всё же – жаль, что сам шотландец совершенно не разбирается в электричестве. С большей частью возникших с его появлением в клинике неполадок он сам же и помогает разобраться – но тут только разводит руками… Наконец, после особенно длинного хлюпающего звука шум стихает. Юноша выжидает несколько секунд, запускает руку под кровать, не глядя, нашаривает и вытаскивает оттуда жестяную банку. От банки отчётливо несёт машинным маслом, но и донышко, и стенки, и даже стыки между ними девственно-чисты, только что не отдраены до блеска. – П-пива д’стать потруднейше б-будет, – сообщает он, пряча банку в тумбочку. – Но, д-думаю, справимся. Д-дело техники. …наконец, доктор выстраивает мысли в надлежащем порядке и опускает пальцы на клавиши. Молоточек ударяет по ленте – и так и застревает на месте. Доктор некоторое время озабоченно оглядывает закапризничавший механизм, вздыхает, качает головой. Гладит старенький «ундервуд» по боку, словно разболевшегося домашнего любимца. Наконец, откладывает в сторону бумаги. И непременно, всенепременнейше, надо будет показать машинку юному Коналлу. Как бы то ни было, у мальчика золотые руки… – В об-бщем, – напоследок уточняет парень, обращаясь не то к потолку, не то к тишине под кроватью, куда он так и не заглянул, – вы п-поняли, о чём я? Ну, т-такая штуковина… Хотя, – глаза его, прежде скорее безразличные, на миг вспыхивают азартным, хищным блеском, – л-ломайте всё – а Г-господь разберёт, г-где свои…

Арчи Томпсон: 1947 год У Сойки прокуренные усы, русый чуб над широким веснушчатым лицом и имя 'Джей'1. У Сойки глаза навылет, две дырки в подёрнутое дымкой небо, и пикап с блестящими рычагами, переделанный для него знакомым автослесарем. У Сойки громкий голос и раскатистый смех, а на указательном пальце въевшееся пятно никотина, он бреется по два раза в день и носит щегольски повязанный шейный платок. У Сойки кулак с голову младенца и чёрные перчатки с обрезанными пальцами, а предплечье такое, что у иного мозгляка голень тоньше. У Сойки колючий взгляд, пушистые девичьи ресницы и четыре блестящих колеса, он умеет трубить как олень-трёхлетка во время гона, хотя благородных оленей в этих краях не видали уже пару веков. Рот у него из тех, про которые говорят 'до ушей', и рот этот ни минуты не бывает свободен. Когда Сойка не курит, он пьёт, когда не пьёт - смеётся, когда не смеётся - свистит или язвит, если только не делает всего этого разом. Вечерами, перед сном, Артемис думает, будто Сойка её отец, а портрет просто взяли в дом, чтоб прикрыть дыру на подоле и плод майского брака. Иногда ей хочется, чтоб так оно и было. Но она привыкла верить своим глазам, а глаза говорят, что от Сойки у неё прозвище 'Арчи' и свинг левой, а от портрета - нос, фамилия и всё остальное. Но по вечерам, под одеялом, Арчи думает, что всё остальное, в принципе, не так уж и важно. Он зовёт Артемис 'Арчи' и учит боксировать, подставляя вместо груши здоровенную мозолистую ладонь. Ещё он научит Арчи пить без содовой и бить без разговоров... Но это будет потом, а пока хохочущий мужчина в инвалидной коляске ловко уворачивается от маленьких злых кулачков, а из окна на них раздражённо смотрит ещё красивая, но уже отмеченная печатью брюзгливого недовольства женщина. 1 jay [ʤeɪ] 1) сойка (птица) 2) невыносимый болтун; балаболка Syn: chatterbox 3) а) простак, простофиля Syn: simpleton б) новичок (в каком-либо деле) Syn: greenhorn 4) а) крикливо, безвкусно одетая женщина б) щёголь, денди, франт Syn: dandy

Коналл Макгоуэн: 1947 год Они чертовски похожи – насколько вообще могут быть похожи семнадцатилетний подросток и зрелый мужчина. Короткие рыжеватые волосы, упрямые тёмные глаза, сильные широкие ладони. Только мужчина, давно уже заматеревший и вошедший в полную силу, заметно выше и изрядно шире в плечах, да и среди старой меди просверкивает редкое пока серебро. Редкое – но, пожалуй, чаще, чем помнится подростку. Мужчина входит в комнату, и мальчик вскидывается ему навстречу, мгновенно взвивается на ноги. Он привык вставать, здороваясь со старшими, но дело даже не в этом. Происходящее с ним ещё кажется ему какой-то ошибкой, чудовищным недоразумением – и он ещё по-детски верит в то, что отец способен прийти и всё исправить, уладить, вернуть мир в привычную колею. Шаг навстречу – и короткая, небрежная затрещина, явно вполсилы, если не в четверть, но голову подростка изрядно мотает на плечах. Увернуться он даже не пытается. – Ты, бестолочь, – недовольно гудит мужчина вместо приветствия. – Кто тя вообще учил языком трепать? Тем боле, при матери. Надо ж соображение иметь. А она теперь из-за тя волнуйся, ночей не спи… – Но, па… – виновато начинает оправдываться мальчик. – Ла’но, – ворчливо обрывает тот. – Сделанное – сделано, проехали. Матушку нашу я как-нить успокою. Пока дело за другим. Мальчик кивает, внимательно, снизу вверх, глядя отцу в глаза. Постепенно осознавая, насколько глупо надеяться, что вот эта самая затрещина и положит конец всем его неприятностям. Мужчина тем временем запускает руку в карман куртки и неторопливо, обстоятельно там шарит. – Я тут г’рил с твоим дохтуром, насчёт того, что с тобой собираются делать, – поясняет он и, едва ли не заговорщически подмигнув, протягивает подростку небольшую, плотно завинченную фляжку. – Держи, пригодится. От всего, конеш’, не подсобит, но толк будет. – А… – начинает было мальчик, но мужчина снова его перебивает. – Ребятам с аэродрому я твоё спасибо передам, – уверенно сообщает он. – Не знаю уж, с чего они о тебе, дураке, заботятся… А уж что делать, сам сообразишь. Так. Дома, стал’ быть, всё путём. Будет время – ещё зайду. Бывай. Напоследок он коротко треплет сына по волосам, отворачивается и быстро выходит. Когда дверь за ним закрывается, мальчик, наконец, откупоривает фляжку, принюхивается. Ноздри щекочет знакомый запах хорошего машинного масла. Такой родной, почти домашний запах. Впрочем, отец пронёс сюда эту фляжку не для того, чтоб он над ней тосковал – и он действительно знает, что делать дальше. Мужчинам в его семье вообще больше по душе делать, чем разговаривать.

Арчи Томпсон: 1964 год По утверждению госпожи Томпсон, ей известно двадцать шесть способов приготовить яйца. По мнению Коналла, основными являются два - 'яйца вулканизированные' и 'яйца по-вокзальному'. Вторую неделю кряду, каждое утро - эдак в час пополудни - Арчи идёт с книгой к плите сочинять завтрак. Коналл, который уже шесть часов как встал, выходит в кухню - составлять ей компанию и прибираться. В молчании трещит скорлупа яйца, или шкворчит гренок, или кипит вода в ковшике. Они - муж и жена, и Арчи - жена, так что она честно готовит и обед тоже. Коналл даже не заподозрил бы, что где-то после двенадцати существует ещё и ужин - однако в мусорном ведре исправно зарождаются по ночам скорлупки, а в раковине - тарелки. Целая неделя, из часа в час, изо дня в день: казённая квартира с видом на мусорный бак, комнаты с защёлками. Два человека, один из которых не вполне определился, на каком именно свете живёт, а второй - кем именно является. 'Пока отдыхайте', - говорит большой начальник маленького отдела, отдавая ключи. 'Привыкайте', - улыбается отец, провожая их до дверей. 'А всё забавно устроилось', - хмыкает офицер Томпсон, кивая на прощание растерянному зятю. Арчи отдыхает, привыкает, забавляется... Морщась, терпит бренчание ложек - чайные справа, столовые слева, вилки в соседнее отделение. Прислушивается к непрестанному свисту, пытаясь угадать слова незнакомых песен. Косится на блюдце у холодильника - раньше холодильник в него тёк, а теперь там пахнет странная смесь пива и машинного масла. Он другой. В нём нет ничего из того, чем Арчи восхищается, с чем спорит, чему, вольно или невольно, привыкла подражать. Нет укоренённости в прошлое, мощи и красоты, радостного вызова венчающего высокий холм дуба - той плотской языческой силы, которой, как тенью, щедро одаряет окружающих даже надломленный, источённый сомнениями Сойка. Нет сдержанной, тлеющей, как угли под пеплом, энергии, облачённой в не лишённую лоска протестантскую серость, гибкости и несгибаемости тонкого ясеня в большом лесу - той непрерывности, памяти поколений, неотделимых от фигуры в форме. Это другая, незнакомая ей Англия - Англия пыли, копоти и обычных людей, закладных и газовых духовок, тусклая смесь верований и веры. Он... тусклый. Тихий и какой-то бесцветный, как потёртая одежда или голые кусты по весне1, словно... словно белёсая стойкая2 кровь, текущая под кряжами Корнуолла, которая сотни лет приводила завоевателей на острова. Нужно понять, поймать, препарировать эту разницу, тогда бессмысленные отчёты лишатся отталкивающего привкуса сказки. И Арчи складывает ночами мозаику машинописных листов и газетных вырезок, вынюхивает связи и вслушивается в незнакомые песни, смотрит и иногда записывает, забывая о вечерней пробежке и о походе в магазин. Она идёт по следу. Вторая среда их совместной жизни начинается с жареных помидоров. Коналл не выдерживает, не желая выяснять, что будет следующим - жареная соль или чай вкрутую - и берётся за готовку сам, так же основательно, как и за всё остальное. 1 'Greater are none beneath the sun than Oak, and Ash, and Thorn'© - и всё такое... Ну да вы поняли. 2 Stannum - от лат. стойкий - олово, серо-белый металл со слабым, 'матовым' блеском, легкоплавкий и ковкий. Имел важное военное значение в дожелезную эпоху, как составной элемент бронзы. Оловянные рудники Корнуолла стали одной из причин римской колонизации Британских островов.

Коналл Макгоуэн: 1964 год В семь утра Коналл встаёт и идёт готовить завтрак. А потом будит к завтраку новоявленную супругу. К обеду и ужину её будить не приходится. Готовить Коналл не умеет – но не придаёт этому большого значения. Надо – значит, надо. Не то чтобы он так уж ненавидел яйца, но за неделю они успели ему изрядно поднадоесть, а про те помидоры он вообще не сразу понял, что это такое – ему никогда не приходило в голову, что в яичницу с помидорами яйца можно и не класть. Значит, надо. А что до умения – по его убеждению, в еде должно присутствовать мясо. Ещё еда должна быть хорошо обработана термически. А для этого как следует измельчена. В итоге, процесс приготовления еды сводится к несложному алгоритму. Ингредиенты мелко строгаются, как следует перемешиваются и тщательно провариваются (или протушиваются, или прожариваются – по сути, разница невелика). В еду на завтрак, как правило, включается молоко, в еду на обед и ужин – непременное мясо. Выглядит она, в любом случае, примерно одинаково. И называется просто едой. Зато сытно. Он до сих пор в некоторой растерянности. К тридцать четвёртому году жизни он успел смириться с полным набором разнообразных никогда, и вот на тебе – работа, дом, жена. Коналл пытается привыкать. К работе и дому привыкнуть оказывается проще. Женщины в брюках его не удивляют. Он на них ещё в детстве насмотрелся – на аэродроме. Но это определённо было связано скорее с вопросами удобства, чем эстетики. То, что носит его жена, удобным не выглядит. К тому же, в отличие от техников WRAF, она не занимается ничем таким, чему мешала бы юбка. Впрочем, возможно, это он чего-то не понимает. Женщины с мужским именем Арчи удивляют его несколько больше, но тоже не слишком. В конце концов, если бы его самого угораздило зваться Артемис... ну, то есть, конечно, не Артемис, а, скажем... ну, как-нибудь эдак – ему бы тоже пришлось выкручиваться. А вот женщины, не умеющие готовить, удивляют его всерьёз. Он давно, считай полжизни, не видел сестёр, но к моменту их последней встречи они уже справлялись с этим делом заметно успешнее. А ещё она ходит за ним следом, смотрит в спину и что-то записывает. От этого Коналлу несколько неуютно, зудит между лопаток и вспоминается больница. Что усугубляют выданные ему начальством таблетки. Нет, от этих он не спит и не тупеет – а предполагается, что как раз даже наоборот – но, как его и предупредили, становится куда раздражительнее и с трудом сдерживается, чтобы не огрызаться. Сонно повозив ложкой в очередной еде на завтрак, супруга неожиданно интересуется, не приходило ли Коналлу в голову добавлять в утреннюю еду кусочки чего-нибудь сладкого. Коналлу не приходило, но договориться с ним нетрудно. На следующее утро Арчи обнаруживает в своей овсянке некрупные, хрусткие и, безусловно, сладкие кусочки, при ближайшем рассмотрении оказывающиеся колотым сахаром. Коналл успевает сообразить, что что-то не так, но не успевает выяснить, что именно. Дверной звонок задорно оповещает квартиру о чьём-то появлении, и приходится идти открывать. Впоследствии Коналл не раз пожалел о том, что прямо с порога не развернул эту дикую парочку, назвавшуюся друзьями Арчи. С другой стороны, особого выбора у него не было.

Арчи Томпсон: 1965 год Заливается из радиолы 'Розали-и-ин!'. Арчи не любит громкую музыку, не любит синтетический гитарный дребезг, и песни о любви, и гнусавые голоса. Мигают разноцветные лампы, гомонит пёстрая толпа. Местный контингент антрополог тоже не любит: 'Выходишь ты на пляж, а там станки, станки, станки'....а Коналлу - называть его мужем даже про себя Арчи в голову не приходит - грубоватое молодёжное месиво неожиданно по нраву. Он, похоже, симпатизирует подросткам и охотно отправляется пропустить стаканчик в клубы Докленда. Сам, впрочем, почти не пьёт. Меньше, чем можно предположить по осунувшемуся лицу и вечно дрожащим рукам, куда меньше, чем она сама. Сидит у стойки, тянет дерьмовое пиво, бродит по сторонам рассеянным взглядом. В основном его не замечают, временами подтрунивают, иногда - снисходительно позволяют старпёру поставить выпивку или потискать девчонку. Обычно раздражительный, он кажется в такие моменты странно удовлетворённым, умиротворённым даже. 'Возможно ли, - лениво раздумывает 'без пяти минут доктор' Смит в облюбованном тёмном углу, - что здесь он проигрывает заново свою несостоявшуюся молодость? Представляет, каким был бы в восемнадцать, не попадись психиатрам? Или...'- Да отлезь ты от меня, чёртов педик! - Арчи кажется, что кто-то заткнул Прелестных штучек на полуслове и врубил прожектор, подсвечивая драматическую мизансцену. С грохотом падает высокий табурет, Коналл, взмахнув руками, едва удерживается на ногах. Толкнувший его длинноволосый парень кривится, словно вляпался в блевотину, и стремительно краснеет под хохот сгрудившихся у стойки товарищей. Длинный и особенно нескладный среди брендовых костюмов в своей потёртой вельветовой куртке, Макгоуэн ерошит крупной ладонью волосы и, смущённо фыркнув, начинает оправдываться перед хохочущими юнцами. Слов его антрополог не слышит, зато прекрасно различает насмешливое: - Ну ты, дядя, совсем психанутый, - сопровождающееся очередным взрывом смеха. Проталкиваясь вперёд, Арчи нашаривает в кармане пиджака обёрнутый платком железнодорожный болт. - Слышь, ты, опёздол, не смей оскорблять моего мужа, - сцеживает женщина сквозь зубы, вставая плечо к плечу со своим мужчиной.

Коналл Макгоуэн: 1965 год А начинается всё, надо сказать, самым невинным образом. Бар гудит в меру чуждой музыкой, пахнет в меру паршивым пивом, кишит в меру бойкой молодёжью. Молодёжь совершенно не похожа на его мотоциклистов, но тоже вполне себе славные, дружелюбные ребята. …хотя Арчи, как видно, так не считает. Между лопаток свербит от внимательного, въедливого взгляда – Коналл, пожалуй, даже привык к нему, но так пока и не научился не обращать внимания. С другой стороны, с него не убудет. Больше тревожит другое – супруге?.. жене?.. – Арчи определённо не нравится в подобных местах, от неё так и веет неодобрением, но она упорно ходит за ним следом, хоть и забивается в дальние углы. Если это чисто исследовательский интерес, то, в общем-то, и ладно бы… но что если нет? В смысле, если не он – то что же?..Размышляющий о сложностях семейной жизни, Коналл оказывается не вполне готов к подвоху с неожиданной стороны. – Да отлезь ты от меня, чёртов педик! – взвивается на ноги возмущённая барышня, за которой он позволил себе маленько поухаживать. Не то чтобы всерьёз, так, скрасить вечер себе и ей – угостить, чем она там себя балует, невзначай погладить ладошку, рассказать ей, какая она сегодня красавица. Вреда не будет. Тем более что девушка, похоже, скучает в одиночестве, и правда вполне себе симпатичная, и вроде бы даже постарше остальных… Впрочем, по всему выходит, что и не старше, и не одна, и не девушка вовсе. Вот незадача. Оскорблённая до глубины души жертва отталкивает невольного обидчика. Коналлу удаётся удержать равновесие, но табурет он роняет – больше от собственной неуклюжести. Пошатывается, выпрямляется, смущенно скребёт в затылке. – ‘Звиняй, друг, об’знался… – с подкупающей искренностью сокрушённо объясняется он. – Мож’, я вас с приятелями угощу чем – и замнём?.. – Остынь, Джимми, – выдавливает кто-то сквозь хохот, – это не он педик, это ты у нас красавчик… – Да он тебя за девчонку принял… – сыпется вперебой. – Это ж с какого дубу надо рухнуть?.. А, кому и кобыла – невеста… – Ну ты, дядя, совсем психанутый, – перекрывает гвалт мальчишеский голос, от смеха и перевозбуждения неожиданно звонкий. Коналл только руками разводит – ну да, нескладно вышло. Ну так никто не пострадал же. Напряжение сходит на нет, выплёскиваясь плосковатым, но беззлобным зубоскальством… – Слышь, ты, опёздол, – знакомый голос без предупреждения рассекает жизнерадостный гомон, – не смей оскорблять моего мужа. – Может, кто и про этого козла скажет, что не пидор? – с праведным негодованием в голосе снова вспыхивает так и не успевший остыть Джимми. Смех стихает как-то сам собой. – Как ты назвал мою жену? – в повисшей тишине – если не считать музыки, внезапно начинающей раздражать – уточняет резко помрачневший Коналл, машинально сгребая недоросля за плечо. Он уже не в том настроении, чтобы по достоинству оценить образовавшуюся гендерную неразбериху – да и вообще не особенно ценит такие шутки, даже если предусмотрительно воздержаться от сомнительного слова «гендерный». «А ведь так всё хорошо начиналось», – думает Коналл, когда со звоном разбивается первая бутылка. «А ведь мы уже почти уладили всё миром», – думает Коналл, когда с грохотом опрокидывается первый стол. «А ведь потом окажется, что это я затеял драку и во всём виноват», – думает Коналл, когда опостылевшую музыку заглушает девичий визг.

Арчи Томпсон: 1964 За спиной, дребезжа, захлопывается дверь с привычным американским '24/7'. Арчи замирает на пороге, разглядывая одновременно знакомую и странно потускневшую обстановку. Музыкальный автомат, стол для пула с лоснящимся сукном, на дальней стенке - всё те же дешёвые обои с крупным рисунком. - Hi, fag! - Лязгает кресло, блестит хром. - Hi, hug!1 - Стучат туфли, шуршит пиджак. Антрополог - тяжёлое слово, неуместное в здешнем интерьере - чуть наклоняется, и здоровенный кулак, обтянутый чёрной кожей, ощутимо ударяет в подставленное плечо. Сложный ритуал - Сойка и его тоже привёз из Америки, вместе со странным жаргоном, презрением к британскому пиву, увечьем и солдатским жетоном на имя Бенджамина Картрайта - плечо, кулак, тыл кисти, запястье и только затем уже собственно рукопожатие, а потом Арчи нагибается ещё ниже, утопая в привычных объятиях, прижимаясь к гладкой, пахнущей терпким одеколоном щеке. - Дже-ей...- ласково тянет пришедший, и в унисон журчит довольное: - А-а-рчи... Шум со стороны стойки заставляет гостя тревожно вскинуться. - Что завёл? - Да приблудился тут,.. - разводит руками хозяин, словно бы извиняясь. - Экий большелапый. Здоровый вырастет, - цедит Арчи, прищурившись, даже не пытаясь понизить голос. И добавляет одобрительно-оценивающе: - Славный щенок, с морды породистый... с прежними хозяевами-то проблем не будет? - Да уж не мельче некоторых вымахает, - с гордостью отвечает Сойка. - Какие там проблемы, только если с санинспекцией. Дворняга. Смазливый подросток в расшитом жилете и блузе со свободными рукавами скалится, обнажая нечистые прокуренные зубы, и демонстративно сплёвывает через губу. Арчи с Сойкой переглядываются, синхронно покачивая головами в притворном неудовольствии, а потом, не выдержав, хохочут в голос. Мальчишка, грохнув на стойку ящик с пивом, скрывается в подсобке нарочито вихляющей походкой. - Бобби не придут за ним, Джей? - Не-е-е, он не местный. С континента притёк. Денег нет, документов нет, старается не отсвечивать. - Да уж заметно. Чего он забыл в наших краях? - Зимует. - Арчи удивлённо приподымает бровь: на дворе август месяц, и Сойка нехотя продолжает, словно бы недоумевая: - Второй год почти. Куда ему такому деваться. - О как. Cтарший пожимает плечами, не то извиняясь, не то отметая возражения, и лезет за портсигаром. Антрополог разворачивает стул и садится верхом напротив, стараясь поймать его взгляд. Тот мнётся, долго разминает папиросу, берёт её в рот и тянется к коробку, но Арчи опережает. Пристально вглядываясь в знакомые, ничуть не полинялые со временем глаза, протягивает ему огонь и говорит тихо, одними губами: - Я сегодня с супругом. Поднесённая спичка прогорает до основания и ломается с тонким хрустом, тянет палёной кожей. Джей, отвернув лицо, снова и снова пытается раскурить незажжённую сигарету. 1 Незатейливый жаргонный каламбурец, вроде 'Здорово, петух! - Здорово, чайка!', только оба слова сниженные и могут употребляться как оскорбления.

Коналл Макгоуэн: 1964 Коналл хмурится, сутулится, широко расставляя по столу локти, медленно тянет очередное пиво. Поношенная рубашка едва не трещит на напряжённой спине. Смутное, но навязчивое чувство, что над ним издеваются, плавно перекипает в раздражение, и без того в последнее время вспыхивающее по малейшему поводу. После предупреждений новоявленной супруги, после давешних её «друзей», за время недолгого знакомства едва не выживших Коналла из дому, он никак не ожидает обнаружить в столь красочно описанном заведении обычную закусочную. В которую постепенно стекаются совершенно обычные люди. И совершенно обычный хозяин объезжает на инвалидной коляске свои владения, приветствуя знакомых и приглядывая за тем, чтобы изнывающий от растерянности и неловкости гость не испытывал недостатка в питье. На очередном витке он задерживается около окопавшегося в дальнем углу механика, заговаривает. Коналл и так-то немногословен, а сейчас совсем уж косноязычен, но собеседнику это, похоже, не слишком мешает. Вот только, начавшийся небрежно и буднично, разговор вскоре начинает кружить – нет, не хищной птицей, выцеливающей добычу, а, скорее, языком, раз за разом возвращающимся к больному зубу или даже оставшейся после него дырке. А Коналл никак – хоть ты тресни – не может понять, чего от него хотят. Ясно, что речь об их браке – учитывая повод к знакомству, догадаться нетрудно. Ясно, что собеседника – Джея, вроде бы, если Коналл не успел перепутать имя, или вообще Сойку? – что-то тревожит. Что – вот это уже вопрос. Кажется, его занимают причины, но вот о них Коналл говорить совершенно не готов, только плечами пожимает. Пусть уж Арчи сама решает, что сообщать собственным знакомым: и кто это всё придумал, и зачем, и в какой степени оно на самом деле, а в какой понарошку. Да и откуда ему знать, в конце концов – у него с этим самым «понарошку» с детства какое-то взаимное недопонимание. – Может, – видимо, отчаявшись добиться ответа иначе, Джей переходит к лобовой атаке, – это тебе психоаналитик посоветовал?.. Успей Коналл задуматься, он обязательно удивился бы, причём тут психоаналитик – но все эти словечки, начинающиеся с «псих…», мгновенно выводят его из равновесия. Он упирается ладонями в столешницу, точнее, пытается упереться – над самой поверхностью его правую руку перехватывает за запястье сильная лапища в беспалой перчатке и задерживает в воздухе. Запнувшись посередь движения, Коналл сперва всё же кладёт левую, без шума, по давней привычке чуть задержав перед приземлением. Затем выразительно косится на пойманную правую и не то сам продавливает, не то позволяет собеседнику так же тихо прижать его ладонь к столу. Начинает подниматься сам. – Арчи, – сообщает он негромко, сдержанно, почти гордясь собственным ровным тоном, – я т’я снаружи п’жду. Покурю. – Ну, курить-то можно и тут, – удерживает его Сойка, а Арчи не то не слышит, не то и слушать не хочет, а повышать голос как-то совсем нескладно, и Коналл только бурчит что-то неопределённое и садится обратно. И собеседник продолжает, с удовлетворением человека, только что блестяще доказавшего смелую догадку: – Значит, ты вообще предпочитаешь мужиков, но… – Чего? – ошалевший Коналл от неожиданности даже забывает оскорбиться, только глазами хлопает в недоумении. – Эт’ с чего бы вдруг? – Погоди, – теперь уже удивляется хозяин забегаловки, чья стройная теория неожиданно даёт трещину. – А от чего тебя тогда лечили? «А что, от этого тоже лечат?» – про себя удивляется Коналл, но решает, что ежели лечат так же, как его самого, и с тем же успехом – а веры в психиатрию у него как не было ни на грош, так и нет – то знать он об этом не хочет. – От этого… ну, шизо… чего-то там. Из г’ловы вылетело… – с некоторой неловкостью признаётся он и оправдывается: – Они на полд’роге передумали. – Ну, это, в общем-то, по-разному называют… Последняя попытка удержать рассыпающийся карточный домик теории проваливается, когда Коналл, надеясь хоть в чём-то добиться ясности, добавляет: – В общ’м, от гремлинов. Гремлины, похоже, в теорию не укладываются. – Гремлинов, – задумчиво тянет собеседник и с неожиданным интересом уточняет: – И от чего же лечили твоих гремлинов? – От гремлинов, – раздельно повторяет Коналл. – Меня. Чего гремлинов-то лечить, они н’рмальные… – Ага, – всё так же тягуче и задумчиво кивает Джей – вроде бы со сдерживаемым смехом в голосе. – Знаешь, не хотелось бы тебя огорчать, но вообще-то молоко из блюдечек выпивают ёжики… – Ага, – в тон ему подхватывает Коналл, – знаю. То’ко у нас в квартире ёжиков нема. – А молоко в блюдечках, значит, есть. Коналл в очередной раз клянёт себя за длинный язык, от которого его так и не вылечили, но собеседник резко меняет тему: – Хм. А Арчи? – А чего Арчи? – недоумевает Коналл. Блюдце с молоком (или пивом, или машинным маслом – что под рукой найдётся) она, кажется, не особо одобряет, но и не возмущается. Кому оно, в конце концов, мешает? – Если ты не по этой части, и психоаналитик тут ни при чём… то почему Арчи? – А чего Арчи? – тупо повторяет Коналл, в очередной раз потеряв нить чужих рассуждений и не зная, злиться ему на собственную бестолковость или на не в меру запутанную логику собеседника. – Она ж женщина. – Так, – Сойка слегка подбирается, светлые глаза загораются интересом. – А тебя в ней ничего не удивляет? Коналл снова пожимает плечами. Не говорить же про пресловутую яичницу и прочую готовку. Ещё покажется, что он жалуется. А он, в общем-то, всем доволен. – Так, – интерес перерастает в почти охотничий азарт. – А здесь вообще, – широкий жест охватывает всё тесное помещение, – тебя ничего не удивляет? Недоумённая пауза. – Вон, скажем, там двое мужчин держатся за руки… – таким тоном, будто подсказывает ребёнку что-то очевидное. – И? – Коналлу как-то пока ничего не очевидно. – А там, у автомата, вообще танцуют… – Ну и? – он уже устал от недоумения. – Так ведь женщин-то тут нет. В принципе, если вспомнить, что рассказывала об этом месте Арчи, можно заподозрить, на что намекает собеседник. Но Коналл, ожидавший и так и не дождавшийся повторения давешнего кошмара в особо крупных размерах, даже не задумывается об этом, не говоря уже о том, чтобы как-то связать это с самой Арчи. Да и какое это может иметь отношение к ней? Незлой смех мешается с пристальным, испытующим взглядом, что-то до боли напоминающим. Коналл цепко ухватывает непрошеную ассоциацию за хвост и хмурится. – Слышь, приятель, – серьёзно говорит он, – ежели ты с’час д’станешь блокнот и начнёшь что-то чиркать – я отседа точно сваливаю. – А она, значит, записывает, – уточняет тот и смеётся снова. – Ну, по крайней мере, какие-то общие интересы у вас есть… – рассуждает он вслух и, опять неожиданно развернув разговор поперёк – или это Коналл чего-то не улавливает? – спрашивает: – А в Богиню ты веришь? – В Богоматерь-то? – растерянно уточняет Коналл, невольно поглаживая выглядывающий из-под ворота рубахи кельтский крест на шее. – Ясное дело, я ж христьянин… Он искренне не понимает, что такого смешного сказал, и как отвечать на вопрос, откуда он вообще такой взялся – и не пора ли уже возмущаться этим издевательством всерьёз, а больше всего не понимает, за что ему всё это. О чём и бурчит вполголоса, зарываясь пальцами в кудлатую шевелюру. – Это не тебе за что, это мне за что, – с какой-то горечью уточняет Джей и неопределённым кивком относит объяснение к Арчи и суетящемуся за стойкой пареньку. – Ревнует. – А. Бывает, – солидно кивает Коналл, наконец-то ухватив нить разговора. – Да? Тебя-то с чего, если?.. – искренне удивляется Сойка, но, натолкнувшись на столь же искреннее удивление в глазах собеседника, поправляется: – Ладно, погоди. Что бывает-то и с кем? – Ну, с детьми, г’рят, это бывает… ну, к малым… – изрядно смутившись необходимостью пояснять вроде бы очевидное, выговаривает Коналл. – Ты ж ей, вроде как, заместо отца? Если он опять, конечно, чего-нибудь не перепутал и всё понял верно. Но Джей только снова смеётся. И хотя ясности в разговоре так и не прибавляется, и то один, то другой время от времени расшибается об эту стенку какого-то принципиального взаимонепонимания, но раздражение потихоньку покидает Коналла, оставляя после себя спокойную опустошённость. Внезапно Сойка подаётся к нему, серьёзно сообщает: – Если ты её обидишь, я тебя убью. Коналл почему-то чуть не ляпает «взаимно», но вовремя осекается. Во-первых, вроде бы не с чего, а во вторых, взятые им на себя обязательства, сколь бы формальными они не считались (а в формальность обязательств он не верит вовсе), и так это как бы подразумевают. Так что он только в чёрт знает который раз пожимает плечами. – Замётано, – так же серьёзно говорит он.



полная версия страницы