Форум » Недавнее прошлое » Февраль 1962 года, полицейский участок в Сохо » Ответить
Февраль 1962 года, полицейский участок в Сохо
Джон Салленвуд: Утром было пасмурно. Днем - промозгло. Вечером - промозгло и пасмурно. Обычное утро. Обычный день. Самый обычный вечер. Он сидит на подоконнике и курит. Выдыхает дым в открытое окно - в сумерки. Ему занятно думать, что городской смог - это в какой-то мере и его заслуга. Уж что-что, а коптить небо он умеет. И плевать он хотел на законы о чистом воздухе*. - Закрой. Дует. Он оборачивается на голос. - Какое сегодня число? Марти Трой, сидящий за столом спиной к окну, не отрываясь от бумажной кипы, указует пальцем в стену. Проследовав взглядом в указанном направлении, он видит перед собой белый прямоугольник с рядами букв и цифр и не может понять, что это такое. Хмурится, морщит лоб, как школьник у доски, который силится вспомнить урок. Ведь учил же, точно учил... У Троя на затылке есть глаза, потому что он протягивает руку с пепельницей как раз в тот момент, когда пепел срывается с кончика сигареты в дрожащих руках Джона Салленвуда и норовит испортить тому очередные брюки. Салленвуд рассеянно сминает окурок в пепельнице, отставляет ее, закрывает окно, встает и направляется к двери. Ни тебе «спасибо», ни «я на секунду, отлить», ни тем более «я в кафетерий напротив, принести тебе что-нибудь?». Трой неодобрительно качает головой, глядя ему в спину. Если даже вид настенного календаря приводит напарника в такое смятение, где уж ему вспомнить, куда он подевал вчерашний отчет. Бессонница - нехорошая штука. Но и водка с валиумом не самый подходящий вариант. - Не уходи далеко, Джонни. У Троя глаза не только на затылке - у него есть еще третий глаз, поэтому он всегда знает, в какой момент раздастся телефонный звонок. Самый обычный вечер. Обычное дело. Бар, попойка, драка, порча имущества. Трой остался на месте опрашивать свидетелей и пострадавших. Салленвуд, надев на малолетнего буяна наручники и не без труда засадив его в машину, возвращается в участок. Тот продолжает куролесить за перегородкой, но у сержанта на данный момент имеются дела поважнее - не упустить руль, успеть затормозить на перекрестке, когда капли измороси на ветровом стекле окрасились в красный. Как капли крови на рукаве у врача в тот день, когда Джулия потеряла ребенка... Едва встав у светофора, Джон Салленвуд внезапно вспомнил, какое сегодня число. ----------------- * После Великого смога в Лондоне в декабре 1952 года, во время которого умерло около 4 тысяч человек, а в последующие месяцы - еще около 8 тысяч, были приняты новые экологические стандарты, направленные на ограничение использования грязных видов топлива в промышленности и запрет сажесодержащих выхлопных газов. Среди принятых мер - введение в действие закона «О чистом воздухе» (редакции от 1956 и 1968 гг.) и аналогичного закона города Лондона (1954 г.).
Джон Салленвуд: «Дурак бестолковый, - ворчит про себя сержант, но вслух объяснять очевидное не считает нужным. - Поработай с мое - еще не то узнаешь». Он вынужден признаться себе: ему жаль парня. Ему жаль их всех, кем бы они ни были, за что бы ни попадали сюда, как бы он с ними ни обращался, как бы ни доказывал всем своим видом, что он бессердечен, как бы ни вставал в позу злого полицейского - уж что-что, а это у него получается превосходно, и те, кому доводилось писать жалобы в управление, охотно это подтвердят, - он не может отрицать, что в глубине того, что его жена нарекла черной дырой, ему очень жаль... Салленвуд осторожно приближается к парню. Трогает его за плечо. - Эй... У меня есть валиум...
Эрнест Верней: - Валиум? - Эрнест вскидывает голову, название препарата действует на него как гальванический разряд на труп. - Тогда... ты мой личный Иисус Христос. Он кладет ладонь на руку полицейского - жесткую, но живую и теплую мужскую руку: - Мне повезло, что на вызов приехал именно ты. Это я говорю не из-за пилюль...как тебя зовут, кстати?
Джон Салленвуд: - Иисус Христос меня зовут, - отвечает сержант привычно сварливым тоном, но уже не злится, руку из-под ледяных пальцев Вернея не вырывает, отнимает мягко. - Сейчас только пройдусь туда-обратно по воде, кликну апостола Барни, чтобы принес тебе запить, и сотворю чудо.
Эрнест Верней: - Чудо? - Эрнест начинает смеяться, сам не зная почему. - О, Спаситель... Подумать только, я, смрадный грешник, тварь, зачатая в постели, удостоился чести присутствовать на тайной вечере!... Ты уже обратил эфедрин в валиум, так, может быть, обратишь еще чай в "Столичную"? Ну или хотя бы в "Эвиан"*. Он провожает полицейского взглядом, в котором вспыхивает странная детская надежда, что грустная сказка еще может кончиться хорошо, и совсем тихо спрашивает: - Так как же тебя все-таки называть... Иисус со значком? ______________________________________________________________ *минеральная вода, очень популярная французская марка
Джон Салленвуд: - Извини, приятель, - вернувшись, Салленвуд протягивает ему стакан и пару таблеток на ладони, - моих способностей хватило лишь на кипяченую воду из-под крана. - И горько усмехается: - Знал бы ты, как близок к истине... "Святой дух" был одним из начальников конторы, где в конце 20-х работала Мэриэн, и благую весть о скором пришествии воспринял без энтузиазма. Мэриэн была женщиной гордой, увольнения дожидаться не стала, а в соответствующую строку вместо фамилии отца вписала слово из легкомысленной песенки, которая в этот момент вертелась у нее в голове. Не смотри в его сторону, крошка, Опусти глаза. Ты пойдешь с ним в светлую рощу, А окажешься в темном лесу*. Больше он о своем родителе ничего не знал, да не больно-то и хотелось. - Наедине можешь звать меня Джоном. Здесь якшаться с задержанными не принято. -------------------- Sullen wood - "мрачный лес" дословно.
Эрнест Верней: - Не волнуйся, Джон, - Эрнест забрасывает в рот пилюли, запивает водой - такой холодной, что у него сводит зубы, возвращает стакан офицеру. - Я не стану фамильярничать...Только ж я не всегда буду задержанным. Он прислоняется к стене. Его все еще знобит, но постепенно тело начинает согреваться. - В чем же я близок к истине? Да нет, я не то что бы лезу не в свое дело...Просто могли бы выпить вместе и поболтать о чудесах. Когда будешь не на вахте. Или ты не пьешь с теми, кого тягал в участок?
Джон Салленвуд: - Не доводилось... Он вертит в руках пустой стакан. Француз наконец замолкает. Надолго ли - неизвестно. Как бы то ни было, на данный момент можно считать, что чудо произошло. Можно вздохнуть спокойно. Можно лечь и слушать, как тикают над головой большие настенные часы и как вторят им наручные маленькие, словно соизмеряют его собственный пульс - капля за каплей - с течением времени. Вновь устроившись на диване, Салленвуд поднимает стакан на уровень глаз, поворачивает его то одной стороной, то другой, разглядывает сквозь мутное двойное стекло сползающий по стене циферблат. - Как называется эта картина?
Эрнест Верней: - Какая?..- рассеянно переспрашивает Эрнест. Его понемногу сковывает дремота, тошнота отступает, но все сильнее чувствуется усталость. "Надо с этим покончить..." Проследив за взглядом полицейского - Джон разглядывает сквозь стакан часы на стене - художник усмехается. Время всегда было текуччим и плавким, но только Дали сумел изобразить его. - "Постоянство памяти". Эта картина с мягкими часами называется "Постоянство памяти". И нарисовал ее гений, которого считают сумасшедшим. Хотя он просто видит глубже других. Что, тебе тоже неуютно в своем времени, Джон?..
Джон Салленвуд: - Все вы гении, - фыркает Салленвуд, вспоминая, как сам года в четыре накалякал огрызком карандаша на обрывке газеты нечто похожее и как огорчилась мамочка, узрев сие. - Я не знаю, что ты называешь моим временем, но другого у меня нет, так что... Взглянув на часы еще раз, он со вздохом опускает стакан. Будь он и вправду хоть немного Иисусом Христом, первым делом обратил бы сейчас всю доступную ему воду в виски. - Память о тех, кого мы потеряли, будет вечно висеть у нас на хвосте. От нее не отделаешься, Верней. Ничего не выйдет. Смирись. Сдайся. Выйди с поднятыми руками. Может быть, тогда она скостит тебе срок. Только так. А вздумаешь бежать... Ну, тебя предупреждали.
Эрнест Верней: - И кого же ты потерял, Джон? - Эрнест спрашивает не из любопытства. Просто ему все понятней становится пульсирующий сгусток напряжения, который заменяет полицейскому нормальное сердцебиение, и глухой тембр голоса - словно Джон все время подавляет крик или рычание. - Ты, значит, сдался? что ж... Только не похоже, что ты справился. Он прикидывает в уме возраст Джона. Война? Всякое могло случиться... Но все-таки раненые войной - художник много их повидал - выглядят иначе. - Это была женщина?
Джон Салленвуд: - Сдался? Я?.. - Салленвуд смеется, глядя в потолок. Не так давно Трой предложил ему обратиться к психоаналитику - он высмеял Троя, и теперь от мысли, что именно так, должно быть, и чувствует себя человек на исповедальной кушетке, ему становится еще смешнее. - Ну уж нет, приятель. Ну уж нет... «Когда ж ты заснешь-то, мать твою?..» - Это была женщина? Он закрывает глаза. Вот, значит, как. Юный месье желает понаблюдать, как его умудренный опытом страж, не выдержав постоянства памяти, дернет с места - и будет расстрелян. - Ты маленький любопытный сукин сын.
Эрнест Верней: - Насколько я понял, это значит "да". Но не хочешь рассказывать, так и не надо, пусть твое останется с тобой. Прости, я бестактная скотина. Эрнест поворачивается набок, подпирает голову рукой. Сейчас он напоминает школьника в дортуаре, не желающего спать и пристающего к воспитателю с риском получить розгу. - Ты сейчас недалек от истины...Мне интересно, что женщина может сделать с мужчиной, и почему мужчина позволяет делать это с собой. В каком-то смысле я девственник. Единственная дама, способная заставить меня страдать - это моя мать... Но в твоем случае речь явно не о матери...
Джон Салленвуд: - Да ты маменькин сынок, как я погляжу, - он действительно смотрит на парня и не может сдержаться, чтобы не поморщиться от отвращения. - Моя мать умерла в пятьдесят втором, во время смога. Я был ненамного старше тебя. И уж точно не девственник. И уж точно знал, что позволено женщине, а что нет. Хочешь понять почему - так пойди сам и выясни.
Эрнест Верней: - Теперь уже слишком поздно для меня... - Эрнест остается в той же позе и не отводит глаз, когда Джон недружелюбно смотрит на него. - В пятьдесят втором мне было двенадцать лет, у моего отца и мачехи как раз родился первый ребенок, и меня определили в лицей. А мама сбежала путешествовать по Штатам с каким-то х...ром, который играл на саксофоне. Он вздыхает и проводит рукой по лицу, как будто снимая паутину. - И что ты делал, когда твоя мать умерла? Ты уже служил в полиции?
Джон Салленвуд: - Да, служил... Она мною гордилась. Салленвуд произносит это так, будто нет ничего иного, никакой другой причины, ради которой ему стоило появляться на свет. - Знаешь, что меня бесит? Тебе двадцать лет. И ты говоришь: «для меня слишком поздно». Срань господня! Разве можно так?
полная версия страницы