Форум » Недавнее прошлое » Февраль 1962 года, полицейский участок в Сохо » Ответить
Февраль 1962 года, полицейский участок в Сохо
Джон Салленвуд: Утром было пасмурно. Днем - промозгло. Вечером - промозгло и пасмурно. Обычное утро. Обычный день. Самый обычный вечер. Он сидит на подоконнике и курит. Выдыхает дым в открытое окно - в сумерки. Ему занятно думать, что городской смог - это в какой-то мере и его заслуга. Уж что-что, а коптить небо он умеет. И плевать он хотел на законы о чистом воздухе*. - Закрой. Дует. Он оборачивается на голос. - Какое сегодня число? Марти Трой, сидящий за столом спиной к окну, не отрываясь от бумажной кипы, указует пальцем в стену. Проследовав взглядом в указанном направлении, он видит перед собой белый прямоугольник с рядами букв и цифр и не может понять, что это такое. Хмурится, морщит лоб, как школьник у доски, который силится вспомнить урок. Ведь учил же, точно учил... У Троя на затылке есть глаза, потому что он протягивает руку с пепельницей как раз в тот момент, когда пепел срывается с кончика сигареты в дрожащих руках Джона Салленвуда и норовит испортить тому очередные брюки. Салленвуд рассеянно сминает окурок в пепельнице, отставляет ее, закрывает окно, встает и направляется к двери. Ни тебе «спасибо», ни «я на секунду, отлить», ни тем более «я в кафетерий напротив, принести тебе что-нибудь?». Трой неодобрительно качает головой, глядя ему в спину. Если даже вид настенного календаря приводит напарника в такое смятение, где уж ему вспомнить, куда он подевал вчерашний отчет. Бессонница - нехорошая штука. Но и водка с валиумом не самый подходящий вариант. - Не уходи далеко, Джонни. У Троя глаза не только на затылке - у него есть еще третий глаз, поэтому он всегда знает, в какой момент раздастся телефонный звонок. Самый обычный вечер. Обычное дело. Бар, попойка, драка, порча имущества. Трой остался на месте опрашивать свидетелей и пострадавших. Салленвуд, надев на малолетнего буяна наручники и не без труда засадив его в машину, возвращается в участок. Тот продолжает куролесить за перегородкой, но у сержанта на данный момент имеются дела поважнее - не упустить руль, успеть затормозить на перекрестке, когда капли измороси на ветровом стекле окрасились в красный. Как капли крови на рукаве у врача в тот день, когда Джулия потеряла ребенка... Едва встав у светофора, Джон Салленвуд внезапно вспомнил, какое сегодня число. ----------------- * После Великого смога в Лондоне в декабре 1952 года, во время которого умерло около 4 тысяч человек, а в последующие месяцы - еще около 8 тысяч, были приняты новые экологические стандарты, направленные на ограничение использования грязных видов топлива в промышленности и запрет сажесодержащих выхлопных газов. Среди принятых мер - введение в действие закона «О чистом воздухе» (редакции от 1956 и 1968 гг.) и аналогичного закона города Лондона (1954 г.).
Эрнест Верней: - Повезло вам, - философически замечает Эрнест. - Куда лучше заставлять страдать окружающих, чем страдать самому... Он ходит по своей клетке, как запертый зверь - кровь кипит в жилах, голова охвачена раскаленным обручем, в глаза точно насыпан речной песок - и на шагу ему становится хоть немного легче. - И что вам снится... когда вы не спите? Расскажите мне про ваши видения, сержант. А я вам - про свои кошмарные сны. Это интереснее и дешевле, чем кино, и вот даже чай дают. Неумолимо наступает ночь, и вместе с ее мягкими шагами Эрнест слышит трепет крыльев и ледяное дыхание надвигающегося безумия. Время призраков, время, когда боль усиливается до предела и подталкивает на самый край... О, если бы он мог решиться на этот шаг также легко, как ввязаться в кабацкую драку!
Джон Салленвуд: - Хотите поговорить об этом? - усмехается Салленвуд. - Что ж... Приподнявшись на локте, он несколько секунд с серьезным видом наблюдает за перемещениями Вернея. - Вот прямо сейчас я вижу перед собой нечто смутное. Возможно, не от мира сего. Возможно, упавшее с луны. Или прибывшее сюда из-за пролива. Смятенный дух в блюющей оболочке. Вот он, маячит за решеткой, разглагольствует о кошмарах наяву и выводит меня из терпения вместо того, чтобы засунуть свои вопросы в задницу и дать мне наконец отдохнуть.
Эрнест Верней: Эрнест смеется. Смеется так, что у него захватывает дыхание, смех переходит в кашель, а кашель - снова обращается в смех. - Да вы, оказывается, поэт - простите, офицер, не знаю вашего имени?.."Смятенный дух в блюющей оболочке", это строка, которой позавидовал бы Шекспир. Он снова подходит к решетке и берется за прутья, пристально смотрит на мужчину, растянувшегося на жестком диване: - Смятенный дух в блюющей оболочке, застрявший между небом и землей. Перед собой он видит только стража - ведь Розенкранц и Гильденстерн мертвы... точнее, мертв только Розенкранц, а Гильденстерн безуспешно пытается последовать за ним. Я выбрал неправильную пьесу... Эрнест прижимается лбом к холодному железу и понижает голос: - Я вас ужасно раздражаю, я знаю. Вам противно на меня смотреть. Я и сам себе противен. Но, пожалуйста, поговорите со мной. Все равно о чем. Ночью...ночью самое плохое время. Или дайте мне таблетку эфедрина. Это пустышка, я знаю, но от него все-таки становится полегче. Или вот еще - можете дать мне в морду.Это нас обоих развлечет.
Джон Салленвуд: - Я не дам тебе в морду только потому, что у меня и так полно неприятностей, - отвечает Салленвуд, и в его голосе отчетливо звучит досада. Дотянувшись до кармана пиджака, брошенного поверх пальто на спинку дивана, он выуживает очередную сигарету, шарит в поисках спичек, вспоминает, что оставил коробок на столе, тихо чертыхается, но подняться и сделать полшага в сторону то ли не догадывается, то ли просто не хочет. Берет в зубы незажженную сигарету, задумчиво покусывает фильтр. Наконец вынимает ее изо рта, пока не успел размочалить. - Ну и как тебя угораздило, Гильденстерн? Ведь сказано же: жили они недолго и не то чтобы счастливо, но умерли определенно в один день.
Эрнест Верней: Эрнест опускается на пол и прислоняется к решетке спиной. Между ним и полицейским натягивается нить - слабая и ненадежная, но все-таки нить - а значит, этой ночью его сознанию есть за что удержаться... - Мы жили почти семь лет... Шесть с половиной. Если точнее, то шесть лет, семь месяцев, одиннадцать дней и двадцать два часа. И были безумно счастливы. Так счастливы, что я до сих пор не могу поверить в его смерть. Мне это кажется злой шуткой. Когда я сплю, то вижу его... вижу наяву. И пытаюсь проснуться обратно, понимаете?... Мне кажется, что вот это все (он повел руками вокруг себя) дурацкий, бессмысленный сон, и я просто никак не могу найти двери в свою реальность... Туда, где он живой, где мы по-прежнему вместе... И почему я жив до сих пор... Отчаянно боюсь снова разминуться. Его прерывающийся голос странно и жутко звучит в полумраке комнаты, и все, что он говорит, должно казаться полицейскому болезненнм бредом шизофреника. Но не все ли равно, если он слушает, а Эрнест говорит, и это спасает его от провала в свинцовый туман кошмара.
Джон Салленвуд: Салленвуд молчит. Мнет в руках сигарету. Вид у него рассеянный, как будто он и не слушает вовсе, а думает о чем-то своем, разглядывая собственные пальцы и не узнавая их. - Я тебя помню, Эрнест Верней, - произносит он наконец, не поднимая головы, как будто ему все равно, слышит его или нет парень за решеткой, - хотя в тот раз я даже не подошел к тебе. С некоторых пор я опасаюсь подходить к людям, которые только что потеряли своих близких. Они становятся агрессивны и непредсказуемы. И если им самим не удается немедленно проследовать на тот свет, они норовят отправить туда вместо себя кого-то другого. Например, полицейского, который просит отойти от трупа и не мешать работать. Цинично звучит, знаю. Но ведь это не повод меня убивать, не так ли?..
Эрнест Верней: Эрнест вздрагивает, как ужаленный, и медленно оборачивается. Разрозненные кусочки мозаики наконец-то собираются в целое. - Так вот где мы встречались, офицер, - пересохшие губы только обозначают слова, - Неудивительно, что я запомнил только лицо... Вы приезжали на вызов в "Джокера", верно? Он закрывает лицо руками, против воли погружаясь в промозглую кладбищенскую сырость той страшной декабрьской ночи. Да, с тех пор время перестало двигаться... - Дайте мне сигарету. Пожалуйста.
Джон Салленвуд: «Пожалуйста, мэм, отойдите...» Потянувшись к карману за сигаретной пачкой в сотый раз на дню, Салленвуд думает, что было бы проще совсем не выпускать ее из рук. «Мэм, вы меня слышите?» Диван гнусно скрежещет, когда он отталкивается локтем от проваленного матраса, чтобы встать. Ему кажется, будто это скрипят его собственные пружины. «Нам нужно работать, мэм». Берет со стола спички, разворачивается и, чуть помедлив, подходит к Вернею. «Позвольте, я вам помогу...» - Я ничем не могу помочь тебе, приятель, - говорит он, протягивая сигарету из одного измерения в другое: в ночной клуб прошлого года из скромной портняжной мастерской года 59-го, где над телом убитого жениха бьется в истерике эта самая мэм, которую он будет вспоминать по ночам - именно по ночам, особенно по ночам - до конца своей жизни. Этой юной мэм повезло, что у сержанта Салленвуда хорошая реакция, иначе сидеть бы ей не за нападение на офицера полиции, а за его убийство. Какие глаза были у нее в тот момент... Ни одна женщина в мире не смотрела на него так. Так чудовищно. И так отчаянно искренне. Наизнанку. Насмерть. Насквозь. - И ты еще спрашиваешь, известно ли мне, как деформируется время? Салленвуд смеется, что твой Джокер. А пальцы снова дрожат. А перед глазами - снова красные пятна: отблески светофора на ветровом стекле, отблески неоновых ламп в лужах чужой крови, его собственная кровь на лезвии портняжных ножниц, несколько алых капель на белых манжетах - вот и всё, что осталось от его дочери, от его жизни, от его любви...
Эрнест Верней: Эрнест берет сигарету, молча кивает в знак благодарности, прикуривает от зажженной офицером спички и поднимает голову. Их взгляды встречаются, и художник каким-то странным наитием угадывает, что полицейский бредет через ту же самую ледяную пустыню - пустыню одиночества, на тот же самый перекресток, к той же самой башне, которая не то маяк, не то портал, не то просто образ последней границы между Сущим и Ничто. - Вы не цепляетесь за жизнь, но не хотите, чтобы вас убили. Значит, еще чем-то дорожите на этом свете? Или вам...страшно? Мне страшно. Просто до усрачки. Он затягивается, позволяя дыму дешевого курева наполнить легкие, и криво усмехается: - Говорят, что это тоже убивает... Но я не верю.
Джон Салленвуд: - Нажрись таблеток посильнее, залей спиртным, нюхни и засади себе в вену - так будет надежнее, - Салленвуд усмехается, как зеркальное отражение, как своеобразное визуальное эхо. - Ты еще молод и ни черта не видел, поэтому и боишься. Я - не боюсь. Просто нет на земле человека, которому я бы позволил себя убить. А сам я этого не сделаю, иначе моя жена не получит страховку. Если бы только можно было вернуться в тот год, в тот день, на то же самое место, так же приехать на вызов, так же пройти в помещение, заставленное швейными машинками и манекенами, заваленное метрами ткани и портновскими инструментами, так же приблизиться к рыдающей девушке, так же взять ее за плечо, так же тихо сказать ей: «Мэм...» - и, видя, как она тянется к краю стола, на котором лежат эти здоровенные тяжелые ножницы, остаться на месте. Стоять прямо. Не уворачиваться. Отключить инстинкт самосохранения. Стоять. Открыто. Честно. Отдавая себе отчет. Смотреть ей в глаза. И принять причитающееся. Он думает об этом, и его дыхание учащается против воли, сердце колотится, стучит в висках, шрам на животе начинает саднить - шрамы у Джона всегда заживают быстро, как на собаке, но только не этот, по сути пустяк, царапина, только рубашку испортил да испачкал слегка лезвие, - начинает саднить и ниже... Внезапно вспомнив, что он здесь не один, Салленвуд порывисто отстраняется от решетки, отворачивается, одной рукой проводит по лицу, другую, в которой все еще держит сигареты, сжимает в кулак, так что остатки содержимого в пачке обращаются прахом.
Эрнест Верней: Эрнест видит, как офицер, вспомнив что-то свое, заглянув очень глубоко на дно колодца прошлого, меняется в лице и буквально отшатывается от решетки, ладонь конвульсивно сжимает ни в чем не повинную пачку сигарет... точно это чья-то шея. Он представляет, как страшно хрустнули бы позвонки, как взорвалось бы перед глазами черное солнце, и у него тоже перехватывает дыхание. - Ты.... Вы в порядке? - неуверенно спрашивает он, уткнувшись взглядом в напряженную спину мужчин. Теперь Эрнест едва ли может сказать точно, кому из них двоих хуже. - А сигареты нам бы еще пригодились, - он сам удивляется своей попытке пошутить.
Джон Салленвуд: - Нет, не в порядке, - огрызается Салленвуд, зашвырнув смятую пачку в мусорное ведро под столом. - Эй, Барни! У тебя курево есть? - Нет, сэр! - раздается с противоположного конца коридора. - С каких это пор ты не куришь, Барни? - Я никогда не курил, сэр! - Это Ленни никогда не курил! - Ленни бросил курить совсем недавно! - Да чтоб вас обоих!.. Плюнув с досады, Салленвуд берет со стола первое, что попадается под руку, - свою чашку с остывшим чаем, выпивает залпом. Несколько секунд стоит, опираясь обеими руками на столешницу. Медленно, нехотя поднимает голову. Мрачно глядит на француза. - Послушай, Верней... Будешь нудить, какой ты несчастный, - я тут с тобой рехнусь к утру. Что мне сделать, чтобы ты заткнулся?
Эрнест Верней: - Я же тебе сказал... Дай мне пару таблеток эфедрина. А лучше всего, - Эрнест доверительно понижает голос, - Лучше всего - дорожку. Тогда я на несколько часов стану молодцом, и мне море будет по колено. И поскольку я в клетке, можешь не бояться за свою мебель. Он не сводит глаз с полицейского, всматривается в его лицо так, будто на прорезанном морщиной лбу этого усталого мужика начертана разгадка жизни. - Просто поговори со мной... Хочешь, я заткнусь, но тогда ты расскажи что-нибудь. Хоть ужасное, хоть нудное, все равно. Б..., как же я боюсь тишины, если б ты только знал! Я ору и буяню только для того, чтобы ее не слышать.
Джон Салленвуд: Салленвуд качает головой. - Выйдешь отсюда завтра, вернут тебе твое барахло - тогда и делай, что хочешь. Нет такого закона, где было бы сказано, что я обязан спасать твою жизнь, если она на хрен тебе не сдалась. Но пока ты здесь, из моих рук наркотиков ты не получишь. Рано или поздно тебе все равно придется замолчать и выслушать тишину... Так почему не сейчас?
Эрнест Верней: - Тогда, боюсь, тебе придется слушать мою трескотню до утра... - невесело усмехается Эрнест. - Если ты положишь таблетки на пол, а я сам дотянусь до них - это тоже будет "из твоих рук"? Ведь могли же они упасть, сами подкатиться... а ты мог и не заметить. Он не то чтобы уговаривает полицейского - просто развивает интересную тему, и готов продолжать, не позволяя беседе иссякнуть, хоть до самого рассвета. Эрнест и сам не может понять, что с ним: то ли отходняк, то ли абстиненция, то ли в участке в самом деле чертовски холодно, и поэтому его трясет с ног до головы. Но о чае тошно даже подумать. - Знаешь, ты подсказал мне хороший способ. Нажраться таблеток, залить спиртным и ширнуться в вену. Должно сработать. Спасибо. Но расскажи... раскажи, откуда ты так хорошо все знаешь? Ты пробовал?.. Неожиданно наваливается свинцовая усталость, сгибает плечи, вынуждает закрыть глаза. - Мама... - шепчет Эрнест, напрочь забывая, кто он и где находится. - Мамочка... Он шепчет по-французски, но на всех языках мира люди одинаково зовут своих матерей.
полная версия страницы