Форум » Недавнее прошлое » Февраль 1962 года, полицейский участок в Сохо » Ответить
Февраль 1962 года, полицейский участок в Сохо
Джон Салленвуд: Утром было пасмурно. Днем - промозгло. Вечером - промозгло и пасмурно. Обычное утро. Обычный день. Самый обычный вечер. Он сидит на подоконнике и курит. Выдыхает дым в открытое окно - в сумерки. Ему занятно думать, что городской смог - это в какой-то мере и его заслуга. Уж что-что, а коптить небо он умеет. И плевать он хотел на законы о чистом воздухе*. - Закрой. Дует. Он оборачивается на голос. - Какое сегодня число? Марти Трой, сидящий за столом спиной к окну, не отрываясь от бумажной кипы, указует пальцем в стену. Проследовав взглядом в указанном направлении, он видит перед собой белый прямоугольник с рядами букв и цифр и не может понять, что это такое. Хмурится, морщит лоб, как школьник у доски, который силится вспомнить урок. Ведь учил же, точно учил... У Троя на затылке есть глаза, потому что он протягивает руку с пепельницей как раз в тот момент, когда пепел срывается с кончика сигареты в дрожащих руках Джона Салленвуда и норовит испортить тому очередные брюки. Салленвуд рассеянно сминает окурок в пепельнице, отставляет ее, закрывает окно, встает и направляется к двери. Ни тебе «спасибо», ни «я на секунду, отлить», ни тем более «я в кафетерий напротив, принести тебе что-нибудь?». Трой неодобрительно качает головой, глядя ему в спину. Если даже вид настенного календаря приводит напарника в такое смятение, где уж ему вспомнить, куда он подевал вчерашний отчет. Бессонница - нехорошая штука. Но и водка с валиумом не самый подходящий вариант. - Не уходи далеко, Джонни. У Троя глаза не только на затылке - у него есть еще третий глаз, поэтому он всегда знает, в какой момент раздастся телефонный звонок. Самый обычный вечер. Обычное дело. Бар, попойка, драка, порча имущества. Трой остался на месте опрашивать свидетелей и пострадавших. Салленвуд, надев на малолетнего буяна наручники и не без труда засадив его в машину, возвращается в участок. Тот продолжает куролесить за перегородкой, но у сержанта на данный момент имеются дела поважнее - не упустить руль, успеть затормозить на перекрестке, когда капли измороси на ветровом стекле окрасились в красный. Как капли крови на рукаве у врача в тот день, когда Джулия потеряла ребенка... Едва встав у светофора, Джон Салленвуд внезапно вспомнил, какое сегодня число. ----------------- * После Великого смога в Лондоне в декабре 1952 года, во время которого умерло около 4 тысяч человек, а в последующие месяцы - еще около 8 тысяч, были приняты новые экологические стандарты, направленные на ограничение использования грязных видов топлива в промышленности и запрет сажесодержащих выхлопных газов. Среди принятых мер - введение в действие закона «О чистом воздухе» (редакции от 1956 и 1968 гг.) и аналогичного закона города Лондона (1954 г.).
Ответов - 70, стр:
1 2 3 4 5 All
Эрнест Верней: Эрнеста тошнит. В последнее время его тошнит все время: когда он пьян - от выпитого, а когда трезв - от горя и отвращения к процессу под названием "жизнь". Но сейчас дурнота особенно сильна: водка, джин, снова водка, черт знает какая по счету сигарета, весело прошел вечерок... От никотиновой горечи онемел язык, от спиртного шумит в голове, а в крови бушует адреналин, не улегшийся после драки. ... Боже, с каким восторгом он обрушил тот тяжелый табурет на зеркальную витрину - жаль, что не на голову того мудака- любителя несовершеннолетних, чтобы лысый череп треснул пополам... И не то что Эрнест так уж сильно сочувствовал мальчишке-трансвеститу, явно не хотевшему идти с тем мудилой, но боявшемуся сутенера - просто грех было упускать такой роскошный повод ввязаться в драку, и в очередной раз поставить на карту свою никчемную жизнь. С которой он, жалкий трус, никак не может расстаться добровольно... Машину встряхивает на повороте, Эрнесту заливает горло, в глазах зеленеет, да еще и стальные браслеты на запястьях причиняют сильную боль. - Останови свою колымагу, офицер, - просит он "фараона" (тот сидит, как каменный, и ухом не ведет, и плевать ему, что происходит у него за спиной). - Или будешь нюхать мою блевотину до самого участка. Это невероятно вежливая фраза - можно было бы выразиться и грубее, но отчего-то, когда Эрнест смотрит на прямые плечи и неподвижный затылок полицейского, ему становится немного лучше...
Джон Салленвуд: Остановить - остановил. Но лишь для того, чтобы пару секунд переждать, пока вернется дыхание и отстучит в висках, и вновь дернуть с места, бросив короткий взгляд в зеркало заднего вида. Неизвестно еще, что зеленее - переключившийся сигнал светофора или лицо задержанного. Плохо дело, тот явно не врет. Но выгуливать перепившего драчуна Салленвуд не намерен. - Здесь недалеко. Голос ровный, ничего не выражающий. Понимай как хочешь: «потерпи еще немного, сынок» или «да мне похрену, блюй на здоровье, мне-то с тобой кататься недолго, а машина казенная».
Эрнест Верней: О, как это знакомо, как это свойственно особой породе людей, что избрали себе профессию сторожевых псов. Во всем мире полицейские одинаковы. - высокомерное безразличие и тайное упоение властью, превращение наказания в пытку, и холодное любопытство: ну, что ты будешь теперь делать, сукин сын? Заплачешь или, стиснув зубы, станешь терпеть до вытаращенных глаз, пока тебя все-таки не вывернет наизнанку, или не лопнет мочевой пузырь - смотря что там тебе приспичило? Эрнест откидывается на жесткую спинку сиденья, закрывает глаза. "Здесь недалеко". - Слышал когда-нибудь про теорию относительности Эйнштейна? - преодолевая горловой спазм, с трудом выговаривает он.
Джон Салленвуд: - Что я слышу, так это тебя, умник, и мне это не по душе, - отзывается Салленвуд, обращаясь к отражению в зеркале, - безотносительно всяких теорий. В том, что пространство и время способны деформироваться, он ничуть не сомневается, иначе как объяснить эту занудную боль в груди - в том самом месте, где, по мнению его жены, большую часть года располагается черная дыра, и только ближе к концу зимы эта дыра начинает заполняться чем-то отдаленно напоминающим живые человеческие чувства?
Эрнест Верней: - Что поделать, нет в мире совершенства. Тебе неохота тормозить, ну а мне легче дышится, когда я треплюсь... Короче, если ты проведешь три часа в постели с умелой шлюхой, они покажутся тебя тремя секундами. А если тебя на три секунды посадят задницей на раскаленную плиту, они растянутся для тебя на три часа. Это насчет твоего "недалеко", офицер. Он придвигается ближе к решетке, наручники противно звякают и скрипят, когда железные поверхности трутся друг от друга. - Чего, никогда в жизни херово не было после водки? А что такое "зубная боль в сердце", знаешь?
Джон Салленвуд: Вот теперь сержант снисходит до того, чтобы повернуть голову и посмотреть на задержанного через плечо - и улыбнуться в ответ так, будто тот попросил его вспомнить самый счастливый день в своей жизни или поделиться какой-нибудь запредельной мечтой. - Приятель, - говорит Салленвуд доверительно, - у меня нет сердца. Нет у него и глаз на затылке, и третьего глаза, как у инспектора Троя, у него не имеется, однако он и не глядя на дорогу прекрасно знает, что на следующем перекрестке в это самое мгновение загорается красный свет и из-за угла им навстречу неспешным "Титаником" в дожде и сумерках выплывает пассажирский автобус. Салленвуд заговорщицки подмигивает парню. Нога на педали газа. Руки на руле не дрожат.
Эрнест Верней: - Нет сердца? Это заметно... - глубокое дыхание и разговор определенно помогали, по крайней мере, отвлекали от "дивных" телесных ощущений. - Повезло тебе, офицер. А у меня, на беду, сердце есть... только оно вдрызг разбито. Он присматривается к полицейскому внимательно... и что-то удивляет его. Он и сам не понимает, что, но вздрагивает и невольно подается назад - как будто в страшном сне, за рулем сидит не простой смертный, а некто, излучающий вибрации смерти... Может быть, сама Смерть, наконец, откликнувшаяся на зов, и пришедшая за ним не в облике благородной дамы, и не рыцарем в сияющих доспехах, а самым обычным "фараоном" с усталым лицом, на котором написано, что ему все до одного места. - Слушай... мы точно едем в участок?
Джон Салленвуд: - А тебе куда надо, месье Верней? Усмехнувшись, он выворачивает руль влево и только тогда, когда переднее колесо, как какой-нибудь гиперактивный диснеевский персонаж, заскакивает на тротуар, к счастью, уже пустой к тому времени, нехотя принимает надлежащую покладистому водителю позу, чтобы в следующую секунду разминуться с автобусом на пару дюймов. Срезав угол по тротуару, Салленвуд выкатывает машину на проезжую часть и, сбросив скорость, в очередной поворот вписывается точно и аккуратно.
Эрнест Верней: "Если бы я знал...!" Ответить ничего не получается - машина резко поворачивает, подпрыгивает, как вагончик на "американских горках", ухает куда-то вниз и снова вылетает на проезжую часть. Внутренности Эрнеста совершают сходный кульбит, он едва успевает чуть наклониться вперед, и с минуту его отчаянно рвет на пол полицейской машины. - Классно ездишь, офицер. Так бы и сказал сразу, что первый столб- наш.
Джон Салленвуд: Салленвуд беззвучно смеется, когда трепливый месье принимается кряхтеть у него за спиной, и смеется в голос, выруливая на стоянку перед низким обшарпанным зданием, будто отродясь не слышал ничего забавнее, чем предложение присвоить себе первый попавшийся столб. Остановив машину, несколько секунд выжидает, пока задержанный отплюется. - Ну что, относительно полегчало? И развернувшись, со злостью бьет кулаком по решетке, когда тот поднимает голову, чтобы изречь что-то еще.
Эрнест Верней: "Ну что, ублюдок, допрыгался? - холодный голос Бернара де Сен-Бриза* звучит внутри головы Эрнеста, но слышит он его точно наяву. - Теперь ты наконец-то получишь свое, семейный бич, Божье наказание. Здесь укоротят твой длинный язык и успокоят - может быть, навсегда". - Вы очень любезны, офицер, - выдыхает он сквозь зубы. - Нет ли у вас случайно носового платка? Умом Верней понимает, что едва ли его убьют в полицейском участке только за то, что он напился и подрался в кабаке - не в первый раз его задерживают - однако странный спутник, мало похожий на привычных стражей порядка, унылое здание с обшарпанной дверью, тусклый синеватый фонарь у входа и двое мужиков в форме, лениво покуривающих и с любопыством глядящих на машину, наводят на предчувствие допроса с применением третьей степени устрашения... В глубине сердца шевелится омерзительный страх. Умереть не страшно - страшно потерять присутствие духа и достоинство богоравного существа. "Что ж, надо держаться...Сколько смогу". __________________________________________________________ *дед Эрнеста со стороны отца, тот самый "дедушка из Вандеи"
Джон Салленвуд: Он выходит из машины, открывает заднюю дверцу, вытаскивает задержанного за шиворот, следя за тем, чтобы тот не сунулся ботинком в блевотину и не растоптал ее потом по всему участку, кое-как ставит его на ноги, достает из кармана пальто мятый платок и собственноручно утирает ему физиономию. После чего, удовлетворенный своей работой, толкает парня вперед, навстречу констеблям, один из которых вполне учтиво приоткрывает им дверь. - Топай, - сержант кладет руку на плечо Вернею (а это именно он, сомнений быть не может) и, направляя его через порог, тихо добавляет: - Не бойся.
Эрнест Верней: Услышав над ухом этот тихий голос, Эрнест вздрагивает, как от удара током, хочет обернуться, но тут же получает чувствительный тычок в спину: мол, не балуй... - и послушно идет по длинному и узкому коридору, едва освещенному тусклой желтой лампой. Его трясет в ознобе, как бывает всегда при начинающемся отходняке, по лбу течет холодный пот, голова кружится и ноги кажутся ватными, но дурнота отступила, и это дает ему силы держатся прямо и идти ровно. Вот и пункт назначения: комната, даже две комнаты, по границе поделенные решеткой и еще одним узеньким, как желоб, проходом. С одной стороны - стол дежурного, кресло, диван, пара стеллажей с какими-то папками. С другой - узкая койка, подобие унитаза и колченогий табурет. При мысли о том, что ему придется провести здесь ночь, и без вариантов, Эрнеста снова начинает мутить. Он обхватывает себя руками, насколько это можно сделать в наручниках, и прислоняется к стене, пока сержант улаживает какие-то формальности.
Джон Салленвуд: Один из дежурных, что прохлаждались у входа, по кивку шефа отправляется любопытствовать, что там стряслось с машиной. Второй, преисполненный достоинства, словно королевский гвардеец во главе процессии, шествует по коридору, останавливается у решетки и, заложив руки за спину, принимается незримо бряцать ключами. - Барни... Звук прекращается, однако констебль находит иной способ самовыражения: начинает покачиваться вперед-назад - его ботинки при этом поскрипывают. Очевидно, Барни нравится играть с огнем. Что ж, всё равно кому-то пришлось бы отмывать заднее сиденье. Салленвуд снимает с Вернея наручники, отлепляет от стены этого умирающего французского лебедя, подталкивает к столу. - Карманы выверни. Как будто желая показать пример, вытаскивает полупустую пачку сигарет из своего кармана. - Обувь, носки, ремень, куртку, часы... что там еще у тебя... Снимает пальто, кидает его на диван. - И побыстрее. Закурив, присаживается на край стола. - И чтобы всё по-честному, если не хочешь, чтобы я сам тебя облапал.
Эрнест Верней: Эрнест снимает куртку и часы, расстегивает ремень, стаскивает сапоги* вместе с носками, выворачивает карманы. Процедура привычно-унизительна, но знакома - и как все знакомое, не вызывает тревоги. На стол ложатся две тубы с эфедрином, ключи, начатая пачка презервативов, смятый листок, вырванный из записной книжки, мелочь и несколько банкнот, студенческий билет,** складной матросский нож. Часы издевательски поблескивают циферблатом: в них тоже кое-что спрятано. Но пока еще никто не задавал лишних вопросов. - Больше у меня ничего нет. Босым ногам холодно стоять на каменном полу, Эрнеста по-прежнему колотит озноб, но сейчас это болезненное ощущение даже приятно. ____________________________________________________________ * это "фишка". Персонаж предпочитает любым ботинкам сапоги и полусапоги, в крайнем случае - мокасины. ** в это время Эрнест еще студент Сорбонны
Джон Салленвуд: Пока Барни исполняет ритуал - прощупывает пояс на брюках задержанного, стараясь распознать внутри шва то самое ничего, которого нет, мнет подкладку у куртки, сует руку в каждый сапог по очереди и торжественно встряхивает носки, - Салленвуд пристально смотрит на дрожащего парня. "До чего жалок. Так и размазал бы..." Чтобы случайно не дать себе воли, он медленно вдыхает табачный дым, выдыхает еще медленнее, покачивает ногой, словно беззаботный ребенок, переводит взгляд на разложенные на столе разнообразные мелочи и с видом ребенка же начинает их перебирать. Даже сигарету отложил - вот, мол, до чего интересно. Мельком заглядывает в студенческий билет, проводит пальцем по рукоятке ножа, подкидывает одну из монеток на предмет орла или решки, теребит аптечную упаковку, будто не знает, для каких таких целей предназначено ее содержимое, и как бы невзначай опускает ее к себе в карман, катает по столу тубу с таблетками. - Ты этим хронический насморк лечишь? Берется за часы, долго вертит в руках, постукивая то по задней стенке, то по циферблату. Сверяет время со своими - старыми, поцарапанными, доставшимися ему от тетки аж в 43-м году, а ей - от какого-то американца. Заезжий необъезженный ковбой, как выразилась тогда мамаша. Джон полагал, что мамаша завидовала сестре. К мамаше ковбои что-то не заезжали. - Твои на четыре минуты спешат, - сообщает наконец Салленвуд и, окликнув констебля, кидает часы ему. - Тебе бы такие пригодились, чтобы на работу не опаздывать. Барни едва успевает поймать их у самого пола. Он еще молод, но глядит на сержанта глазами видавшего виды дворецкого: "Милорд, позвольте донести до вашего сведения, что вы полнейший придурок, но я вас прощаю". И как полагается порядочному дворецкому, вслух произносит совсем иное: - Больше у него действительно ничего нет. Салленвуд забирает у него замученную вещь и возвращает на стол к друзьям по несчастью. - Вот что, Барни. Сгоняй-ка нам за чаем. И сахар не забудь. И позови сюда Леонарда, пусть опись составит. А хотя... не надо, я сам. Спровадив подчиненного, дождавшись, когда затихнут шаги в коридоре, Салленвуд вновь поворачивается к парню. Вновь окидывает его оценивающим взглядом с босых ног до взъерошенной головы. И вновь размеренно дышит дымом. - Ты скорее всего не помнишь меня, приятель... Зато я тебя помню.
Эрнест Верней: - Можно я сяду? - Эрнест пододвигает к себе табурет, и, не дожидаясь разрешения, опускается на него. - У меня очень сильно кружится голова. Не думаю, что вам нужна тут еще одна лужа блевотины. В конце концов, он только задержанный, и ничего серьезнее штрафа ему не грозит. Во всяком случае, пока... Если все это вообще не снится ему или не грезится под наркотой. Если это настоящий участок, а этот офицер, дымящий ему в лицо - настоящий полицейский... Против воли, Эрнест все больше и больше ощущает себя в пространстве Зоны, и ему хочется спросить человека, сидящего за столом, не Эртебиз ли его настоящее имя*? - Я вас помню... в смысле, помню ваше лицо. У меня это профессиональное. Мы где-то встречались, только вот где - этого действительно не могу припомнить. Должно быть, вы меня уже задерживали. Каждое слово дается ему с трудом, он выдирает его из горла сквозь давящую боль, но звук собственного голоса странным образом успокаивает и возвращает присутствие духа. _______________________________________________________________ *аллюзия к "Орфею" Жана Кокто. Эртебиз - ангел смерти, "шофер", сопровождающий Орфея в его путешествии в загробный мир. В фильме действительно есть очень похожая сцена.
Джон Салленвуд: - Должно быть, - отзывается сержант. У него это тоже профессиональное - помнить. Помнить все эти лужи крови, перерезанные глотки, выпущенные кишки, вышибленные мозги - и курить, сидя на столе и покачивая ногой, как ни в чем не бывало. Помнить всех этих полуобморочных свидетелей с подкашивающимися коленками, трясущимися губами и заплетающимися языками - и мечтать о чашке горячего чая. Помнить лица всех этих друзей, родственников, влюбленных - и думать: а будет ли хоть кто-нибудь вот так же убиваться по мне?.. Раздавив окурок в грязной пепельнице, Салленвуд встает, подходит к решетке, открывает ее. - Вон туда, - кивает Вернею на унитаз. - И туда, - указывает на койку. - Проспишься - поговорим. Только оденься сначала. И если сможешь, дождись Барни. Через часок-другой, глядишь, вернется.
Эрнест Верней: - Как скажете, офицер. Голос становится бесцветным и сухим, как осенний лист. Но чем меньше эмоций - тем лучше. Бесстрастие и спокойствие, которое случается проявить в критической ситуации самому обыкновенному человеку, ни что иное, как анестезия. Нужно громадное усилие воли, чтобы поднять себя с табурета, и не меньшее - чтоб собрать и натянуть одежду, снятую для досмотра. Но Эрнесту удается проделать все это с невозмутимым видом, словно ему и море по колено. Ремень, часы и прочая мелочь из карманов остаются на столе. Он получит их только завтра... если завтра вообще наступит. На миг ему приходит безумная мысль, что подлый удар по затылку все-таки был смертельным, и он сам не заметил, как его душа покинула тело и отправилась...куда? "В страну, откуда ни один не возвращался... получается, мэтр был прав, и тот свет - или его преддверие - обычная скучная контора, где работают бюрократы. Где есть свои полицейские и воры. Тогда понятно, почему все часы показывают разное время, почему так сумрачно и все время мигает свет, почему констебля послали за чаем*, и офицер знает меня. Вот только знает ли он, где мне искать мою Эвридику?..". Он чувствует сильное искушение ущипнуть себя, или уколоть булавкой, а еще лучше - посмотреться в зеркало и убедиться, что его затылок разбит. Но, повинуясь непререкаемому жесту офицера, Эрнест ничего такого не делает, входит в клетку и слушает лязг засова, скрежет ключа в замке. Ледяные пальцы сдавливают сердце. "А что, если это именно та вечность, которую я получил?" От самых страшных мыслей помогают самые простые действия. Эрнест подходит к унитазу и расстегивает джинсы. Ему совершенно все равно, наблюдает ли за ним полицейский - благо, еще учеба в Кондорсе избавила его от излишней стыдливости в этом вопросе, не говоря уж о студенческих оргиях - но, кажется, тому еще более безразлично, что происходит за решеткой. "Проспишься и поговорим". Верней приводит себя в порядок, доплетается до койки и почти падает на нее, закрывает лицо рукой. Сколько он уже нормально не спал? Неделю, две, три, месяц? После похорон Сезара у него не было ни одной спокойной ночи. После шести с половиной лет, неразлучно проведенных вместе, он вдруг оказался совсем один... _____________________________________________________________ *если при переходе Долины Смерти ты что-то пьешь или ешь, то становишься частью мира мертвых и можешь вступать с ними в контакт
Джон Салленвуд: Разумеется, Барни вернулся гораздо быстрее - четверти часа ему хватило, чтобы раздобыть кружки, заварку, сахар и вскипятить чайник на импровизированной кухне в маленькой комнате отдыха. Нужно отдать ему должное, он славный малый, толковый и расторопный, и повышение, о котором он так мечтает, получит без труда, но Салленвуд никогда не скажет ему об этом. Салленвуд отдает людям должное молча, так уж повелось. - Ну наконец-то. Тебя только за смертью посылать.
Эрнест Верней: Голоса полицейских, будничные и скучные, напоминают ровный гул вечернего шоссе или бормотание радио. Если закрыть глаза, можно даже забыть, где находишься. Звякает ложка об стакан, булькает вода: кажется, время пить чай. Эрнест вдруг ощущает наждачную сухость во рту, а горло горит, словно он хлебнул уксусной кислоты. Да...уксусная кислота... способ, о котором он думал, но отверг его, побоявшись отвратительной боли. Граф Монте-Кристо был прав - когда корчишься в предсмертных муках, жизнь кажется желанной и сладостной, как никогда. Уходить надо легко. Навязчивые вечерние мысли, они роятся вокруг, как мясные мухи вокруг падали, их не отогнать никакими силами. И образы, которые он кое-как гонит от себя днем, обступают со всех сторон, завладевают им без остатка. "Два сантиметра выше или ниже - и ты был бы жив... Pardieu*, почему этот нож достался не мне..." Каждый вечер, каждую ночь он должен снова и снова вспоминать все до мельчайших подробностей, просматривать, как бесконечную киноленту, где никогда не меняется ни сюжет, ни актер. Эрнест открывает глаза и садится. Тусклый свет, жесткая койка, дурной запах, обыск и протокол, и еще какие-то полицейские процедуры - сейчас все это кажется не злом, а спасением, обезболивающим средством. И голоса людей, что звучат совсем рядом... Сознание цепляется за них, как за спасательный круг. - Я буду очень признателен за глоток чая, офицер... ____________________________________________________________________ * непереводимое французское ругательство
Джон Салленвуд: Позвенев ключами для пущей важности - он иначе просто не может, - Барни открывает клетку, входит, протягивает задержанному кружку со сладким чаем и встает ко входу спиной. Ждет. Салленвуд сидит за столом. Снова курит. Свою кружку он отставил, сделав всего пару глотков. Только сейчас, обнаружив, что не может пропихнуть в себя даже воду, он понимает, насколько ему паршиво. Зато он может погреть ладони о горячее стекло. От этого по рукам и по спине идут мурашки. Ему всегда это нравилось - прикоснуться к чему-нибудь теплому и, замерев, ловить это ощущение, всем телом чувствовать, как тепло, разойдясь по коже, проникает внутрь, в самую глубину... Пальцы у него вечно холодные. Джулия в первые годы знакомства дразнила его за это принцем-лягушкой. «Ну так поцелуй меня, принцесса, сделай меня теплокровным». В ответ она смеялась так жизнерадостно и целовала так горячо... Должно быть, счастливая парочка по какому-то недоумию или же просто самим фактом существования не угодила какой-то зловредной ведьме, и та похитила их дочь, не дожидаясь срока, на четвертом месяце, ни с того ни с сего, раз - и нет, и доктору осталось лишь разводить руками, а ему - смотреть на алые пятна на белых манжетах, чтобы каждый последующий февраль судорожно вспоминать, какое сегодня число. «Сейчас ей было бы уже пять лет, моей девочке... Она выросла бы красивой, как Мэрилин, и талантливой, как Фрида*. Другой такой нет и не будет уже никогда. Не стоило и пытаться». От последней мысли его берет такая досада, что он готов запустить кружкой с кипятком в Барни, этого славного малого, у которого еще вся жизнь впереди, а после - наподдать мальцу, которому не живется спокойно, так чтоб летел со свистом прямиком к своему папаше во Францию и не вздумал больше оттуда носа высовывать. ---------------------- * Салленвуд имеет в виду художницу Фриду Кало. Помимо того, что он неравнодушен к сюрреализму, он сам когда-то хотел рисовать.
Эрнест Верней: Эрнест подносит кружку к губам и делает глоток: горячий чай льется в горло, разнося по телу спасительное тепло, но на беду, оказывается сладким. Слишком сладким. Он вскидывает глаза на полицейского с ключами, и неожиданно понимает, что этот парень так своеобразно хотел позаботиться о нем - напихав в кружку пять или шесть кусков сахара... Ведь даже на санитарных курсах учат, что когда человеку паршиво, и на него нападает нервная трясучка, первое дело, это горячий и сладкий чай. Откуда же ему знать, что для Эрнеста подобное питье - не лекарство, а омерзительная бурда. Но с другой стороны, в последнее время ему все кажется бурдой. Из благоразумия он заставляет себя пить, но не тут-то было: желудок сжимается в протесте, и хорошо, что унитаз рядом, не промахнешься... Он склоняется над вонючей лоханью и его снова тошнит - сначала чаем, потом жельчью, потом слюной и наконец, мучительнми пустыми спазмами. В ушах звенит, по спине течет холодный пот. "Знать бы наверняка, жив я или умер... Если жив, то, кажется, вот-вот отдам концы...Но нужно проверить. Понять все-таки, где я нахожусь - там или еще тут. " - Простите, - говорит он, когда обретает способность нормально дышать. - Какое сегодня число?
Джон Салленвуд: - Четвертое, - рассеянно отвечает Салленвуд. - Шестое, - поправляет Барни и глядит на шефа с опаской, но тот лишь отмахивается: какая нахрен разница. Для него давно уже все дни пусты одинаково, вот он и вытворяет всякую ерунду, чтобы хоть как-то эту пустоту заполнить. То курит, как заведенный, то хлещет русскую, то хандрит, то бесится, то впадает в детство. Ну вот вам, пожалуйста. Будет ли нормальный взрослый человек раскачиваться на стуле, да еще зная, что ножки у него хлипкие? Барни предполагает, что, если однажды шеф все-таки навернется и разобьет свою дурную башку, ему будет его немного жаль, да только не зря говорят, что Бог любит идиотов. Стукнув с размаху ножками стула по полу, Салленвуд наконец встает и подходит к решетке. - Зачем ты делаешь из своего желудка шейкер, приятель? Воображаешь, что так скорее попадешь на тот свет? Думаешь, отдубасил незнакомого мужика, разнес полбара - и в рай? И чтобы все ангелы господни слетелись встречать тебя под фанфары? На что ты вообще рассчитываешь? «Чья бы корова мычала», - думает Барни, со вздохом забирая у задержанного полупустую кружку.
Эрнест Верней: Эрнест оборачивается и тоже подходит к решетке. Задержанный и полицейский вглядываются друг в друга, как два настороженных зверя - разного возраста и веса, но одной породы. Да...что-то между ними есть общее: очень важное, но пока неуловимое в этой хмари из головной боли, алкогольного угара, тошнот и мигающего усклого света. - А... с чего вы взяли, что я хочу попасть на тот свет, офицер? Откуда вы это знаете? Мало ли кто напивается и дерется в притонах Сохо.
Джон Салленвуд: - Любой, кто напивается и дерется в притонах, так или иначе хочет одного. А у тебя это на роже написано. И не только на роже. Салленвуд поднимает на уровень глаз бумажку, найденную при обыске. Барни тем временем бочком выходит из клети и запирает замок.
Эрнест Верней: - Что это? - в руках у офицера записка, явно написанная его почерком. Эрнест судорожно пытается припомнить, где, когда и зачем сочинил ее, но ему это плохо удается. - Мало ли, что где написано... И на сарае написано, но внутри-то дрова. Он прикусывает язык, но поздно: фраза уже произнесена. Эрнест покрепче берется за прутья, словно желая найти в решетке опору, и прибавляет: - Я знаю, что нарушил порядок, и заплачу штраф. Можете даже засадить меня на пару месяцев, или сколько мне там полагается... Только не заставляйте объяснять. Он пристально смотрит на полицейского, и его осеняет догадка. "Тут не я один хочу умереть."
Джон Салленвуд: - Объясняться будешь завтра с инспектором, а мне твои объяснения задаром не нужны. Мне и так все ясно. Он отвернулся, швырнул записку на стол. - Забери это, Барни. Телефон я себе записал... Убери все это барахло с глаз моих. Не забудь опись. Чай оставь. Отправляйся на вахту. И не шурши тут, ну сколько можно!
Эрнест Верней: Барни топчется по комнате, как слон, что-то ворчит себе под нос, копается в вещах Эрнеста, разложенных на столе, потом сгребает их в заранее приготовленный пакет... - Потом тебе все вернут, парень, - перехватив взгляд задержанного, почему-то решает пояснить он. Козыряет сержанту и наконец-то уходит восвояси. Теперь "по сценарию" Вернею полагается вернуться на свою койку, лечь и затихнуть, но он продолжает стоять у решетки, как прикленный. - Вы здесь всю ночь собираетесь провести, сержант? Нет, я не то чтобы против, - он усмехается. - Просто вы странно себя ведете. Довольно неосмотрительно со стороны задержанного вести подобные речи с полицейским, да еще с британским, но Эрнеста увлекает смешанное чувство отчаяния и азарта. Так игрок в покер, имея на руках всего одну пару, поднимает ставку, с вызовом глядя на парнеров... - Может, поговорим? Не знаю, как вы, а я ужасно сплю. И совсем не могу спать после попойки. Вы не страдаете бессонницей, офицер?
Джон Салленвуд: Барни немного удивлен, что его видят эдаким слоном, но он тут уже ко всему привык и не в обиде. Хорошо еще, что этот слон не розовый. «Странно веду себя? Ну-ну...» - Премного вам благодарен, месье, за разрешение провести эту ночь в вашем наиприятнейшем обществе, - изрекает Салленвуд без какого-либо намека на иронию. - А кто бы, по-вашему, хорошо спал после попойки со стимуляторами? Бросив на француза недобрый взгляд, он снимает пиджак, расстегивает кобуру и, улегшись на диван, закидывает скрещенные ноги на подлокотник, а руки закладывает за голову. - Лично я от бессонницы не страдаю. От моей бессонницы страдают окружающие.
Эрнест Верней: - Повезло вам, - философически замечает Эрнест. - Куда лучше заставлять страдать окружающих, чем страдать самому... Он ходит по своей клетке, как запертый зверь - кровь кипит в жилах, голова охвачена раскаленным обручем, в глаза точно насыпан речной песок - и на шагу ему становится хоть немного легче. - И что вам снится... когда вы не спите? Расскажите мне про ваши видения, сержант. А я вам - про свои кошмарные сны. Это интереснее и дешевле, чем кино, и вот даже чай дают. Неумолимо наступает ночь, и вместе с ее мягкими шагами Эрнест слышит трепет крыльев и ледяное дыхание надвигающегося безумия. Время призраков, время, когда боль усиливается до предела и подталкивает на самый край... О, если бы он мог решиться на этот шаг также легко, как ввязаться в кабацкую драку!
Джон Салленвуд: - Хотите поговорить об этом? - усмехается Салленвуд. - Что ж... Приподнявшись на локте, он несколько секунд с серьезным видом наблюдает за перемещениями Вернея. - Вот прямо сейчас я вижу перед собой нечто смутное. Возможно, не от мира сего. Возможно, упавшее с луны. Или прибывшее сюда из-за пролива. Смятенный дух в блюющей оболочке. Вот он, маячит за решеткой, разглагольствует о кошмарах наяву и выводит меня из терпения вместо того, чтобы засунуть свои вопросы в задницу и дать мне наконец отдохнуть.
Эрнест Верней: Эрнест смеется. Смеется так, что у него захватывает дыхание, смех переходит в кашель, а кашель - снова обращается в смех. - Да вы, оказывается, поэт - простите, офицер, не знаю вашего имени?.."Смятенный дух в блюющей оболочке", это строка, которой позавидовал бы Шекспир. Он снова подходит к решетке и берется за прутья, пристально смотрит на мужчину, растянувшегося на жестком диване: - Смятенный дух в блюющей оболочке, застрявший между небом и землей. Перед собой он видит только стража - ведь Розенкранц и Гильденстерн мертвы... точнее, мертв только Розенкранц, а Гильденстерн безуспешно пытается последовать за ним. Я выбрал неправильную пьесу... Эрнест прижимается лбом к холодному железу и понижает голос: - Я вас ужасно раздражаю, я знаю. Вам противно на меня смотреть. Я и сам себе противен. Но, пожалуйста, поговорите со мной. Все равно о чем. Ночью...ночью самое плохое время. Или дайте мне таблетку эфедрина. Это пустышка, я знаю, но от него все-таки становится полегче. Или вот еще - можете дать мне в морду.Это нас обоих развлечет.
Джон Салленвуд: - Я не дам тебе в морду только потому, что у меня и так полно неприятностей, - отвечает Салленвуд, и в его голосе отчетливо звучит досада. Дотянувшись до кармана пиджака, брошенного поверх пальто на спинку дивана, он выуживает очередную сигарету, шарит в поисках спичек, вспоминает, что оставил коробок на столе, тихо чертыхается, но подняться и сделать полшага в сторону то ли не догадывается, то ли просто не хочет. Берет в зубы незажженную сигарету, задумчиво покусывает фильтр. Наконец вынимает ее изо рта, пока не успел размочалить. - Ну и как тебя угораздило, Гильденстерн? Ведь сказано же: жили они недолго и не то чтобы счастливо, но умерли определенно в один день.
Эрнест Верней: Эрнест опускается на пол и прислоняется к решетке спиной. Между ним и полицейским натягивается нить - слабая и ненадежная, но все-таки нить - а значит, этой ночью его сознанию есть за что удержаться... - Мы жили почти семь лет... Шесть с половиной. Если точнее, то шесть лет, семь месяцев, одиннадцать дней и двадцать два часа. И были безумно счастливы. Так счастливы, что я до сих пор не могу поверить в его смерть. Мне это кажется злой шуткой. Когда я сплю, то вижу его... вижу наяву. И пытаюсь проснуться обратно, понимаете?... Мне кажется, что вот это все (он повел руками вокруг себя) дурацкий, бессмысленный сон, и я просто никак не могу найти двери в свою реальность... Туда, где он живой, где мы по-прежнему вместе... И почему я жив до сих пор... Отчаянно боюсь снова разминуться. Его прерывающийся голос странно и жутко звучит в полумраке комнаты, и все, что он говорит, должно казаться полицейскому болезненнм бредом шизофреника. Но не все ли равно, если он слушает, а Эрнест говорит, и это спасает его от провала в свинцовый туман кошмара.
Джон Салленвуд: Салленвуд молчит. Мнет в руках сигарету. Вид у него рассеянный, как будто он и не слушает вовсе, а думает о чем-то своем, разглядывая собственные пальцы и не узнавая их. - Я тебя помню, Эрнест Верней, - произносит он наконец, не поднимая головы, как будто ему все равно, слышит его или нет парень за решеткой, - хотя в тот раз я даже не подошел к тебе. С некоторых пор я опасаюсь подходить к людям, которые только что потеряли своих близких. Они становятся агрессивны и непредсказуемы. И если им самим не удается немедленно проследовать на тот свет, они норовят отправить туда вместо себя кого-то другого. Например, полицейского, который просит отойти от трупа и не мешать работать. Цинично звучит, знаю. Но ведь это не повод меня убивать, не так ли?..
Эрнест Верней: Эрнест вздрагивает, как ужаленный, и медленно оборачивается. Разрозненные кусочки мозаики наконец-то собираются в целое. - Так вот где мы встречались, офицер, - пересохшие губы только обозначают слова, - Неудивительно, что я запомнил только лицо... Вы приезжали на вызов в "Джокера", верно? Он закрывает лицо руками, против воли погружаясь в промозглую кладбищенскую сырость той страшной декабрьской ночи. Да, с тех пор время перестало двигаться... - Дайте мне сигарету. Пожалуйста.
Джон Салленвуд: «Пожалуйста, мэм, отойдите...» Потянувшись к карману за сигаретной пачкой в сотый раз на дню, Салленвуд думает, что было бы проще совсем не выпускать ее из рук. «Мэм, вы меня слышите?» Диван гнусно скрежещет, когда он отталкивается локтем от проваленного матраса, чтобы встать. Ему кажется, будто это скрипят его собственные пружины. «Нам нужно работать, мэм». Берет со стола спички, разворачивается и, чуть помедлив, подходит к Вернею. «Позвольте, я вам помогу...» - Я ничем не могу помочь тебе, приятель, - говорит он, протягивая сигарету из одного измерения в другое: в ночной клуб прошлого года из скромной портняжной мастерской года 59-го, где над телом убитого жениха бьется в истерике эта самая мэм, которую он будет вспоминать по ночам - именно по ночам, особенно по ночам - до конца своей жизни. Этой юной мэм повезло, что у сержанта Салленвуда хорошая реакция, иначе сидеть бы ей не за нападение на офицера полиции, а за его убийство. Какие глаза были у нее в тот момент... Ни одна женщина в мире не смотрела на него так. Так чудовищно. И так отчаянно искренне. Наизнанку. Насмерть. Насквозь. - И ты еще спрашиваешь, известно ли мне, как деформируется время? Салленвуд смеется, что твой Джокер. А пальцы снова дрожат. А перед глазами - снова красные пятна: отблески светофора на ветровом стекле, отблески неоновых ламп в лужах чужой крови, его собственная кровь на лезвии портняжных ножниц, несколько алых капель на белых манжетах - вот и всё, что осталось от его дочери, от его жизни, от его любви...
Эрнест Верней: Эрнест берет сигарету, молча кивает в знак благодарности, прикуривает от зажженной офицером спички и поднимает голову. Их взгляды встречаются, и художник каким-то странным наитием угадывает, что полицейский бредет через ту же самую ледяную пустыню - пустыню одиночества, на тот же самый перекресток, к той же самой башне, которая не то маяк, не то портал, не то просто образ последней границы между Сущим и Ничто. - Вы не цепляетесь за жизнь, но не хотите, чтобы вас убили. Значит, еще чем-то дорожите на этом свете? Или вам...страшно? Мне страшно. Просто до усрачки. Он затягивается, позволяя дыму дешевого курева наполнить легкие, и криво усмехается: - Говорят, что это тоже убивает... Но я не верю.
Джон Салленвуд: - Нажрись таблеток посильнее, залей спиртным, нюхни и засади себе в вену - так будет надежнее, - Салленвуд усмехается, как зеркальное отражение, как своеобразное визуальное эхо. - Ты еще молод и ни черта не видел, поэтому и боишься. Я - не боюсь. Просто нет на земле человека, которому я бы позволил себя убить. А сам я этого не сделаю, иначе моя жена не получит страховку. Если бы только можно было вернуться в тот год, в тот день, на то же самое место, так же приехать на вызов, так же пройти в помещение, заставленное швейными машинками и манекенами, заваленное метрами ткани и портновскими инструментами, так же приблизиться к рыдающей девушке, так же взять ее за плечо, так же тихо сказать ей: «Мэм...» - и, видя, как она тянется к краю стола, на котором лежат эти здоровенные тяжелые ножницы, остаться на месте. Стоять прямо. Не уворачиваться. Отключить инстинкт самосохранения. Стоять. Открыто. Честно. Отдавая себе отчет. Смотреть ей в глаза. И принять причитающееся. Он думает об этом, и его дыхание учащается против воли, сердце колотится, стучит в висках, шрам на животе начинает саднить - шрамы у Джона всегда заживают быстро, как на собаке, но только не этот, по сути пустяк, царапина, только рубашку испортил да испачкал слегка лезвие, - начинает саднить и ниже... Внезапно вспомнив, что он здесь не один, Салленвуд порывисто отстраняется от решетки, отворачивается, одной рукой проводит по лицу, другую, в которой все еще держит сигареты, сжимает в кулак, так что остатки содержимого в пачке обращаются прахом.
Эрнест Верней: Эрнест видит, как офицер, вспомнив что-то свое, заглянув очень глубоко на дно колодца прошлого, меняется в лице и буквально отшатывается от решетки, ладонь конвульсивно сжимает ни в чем не повинную пачку сигарет... точно это чья-то шея. Он представляет, как страшно хрустнули бы позвонки, как взорвалось бы перед глазами черное солнце, и у него тоже перехватывает дыхание. - Ты.... Вы в порядке? - неуверенно спрашивает он, уткнувшись взглядом в напряженную спину мужчин. Теперь Эрнест едва ли может сказать точно, кому из них двоих хуже. - А сигареты нам бы еще пригодились, - он сам удивляется своей попытке пошутить.
Джон Салленвуд: - Нет, не в порядке, - огрызается Салленвуд, зашвырнув смятую пачку в мусорное ведро под столом. - Эй, Барни! У тебя курево есть? - Нет, сэр! - раздается с противоположного конца коридора. - С каких это пор ты не куришь, Барни? - Я никогда не курил, сэр! - Это Ленни никогда не курил! - Ленни бросил курить совсем недавно! - Да чтоб вас обоих!.. Плюнув с досады, Салленвуд берет со стола первое, что попадается под руку, - свою чашку с остывшим чаем, выпивает залпом. Несколько секунд стоит, опираясь обеими руками на столешницу. Медленно, нехотя поднимает голову. Мрачно глядит на француза. - Послушай, Верней... Будешь нудить, какой ты несчастный, - я тут с тобой рехнусь к утру. Что мне сделать, чтобы ты заткнулся?
Эрнест Верней: - Я же тебе сказал... Дай мне пару таблеток эфедрина. А лучше всего, - Эрнест доверительно понижает голос, - Лучше всего - дорожку. Тогда я на несколько часов стану молодцом, и мне море будет по колено. И поскольку я в клетке, можешь не бояться за свою мебель. Он не сводит глаз с полицейского, всматривается в его лицо так, будто на прорезанном морщиной лбу этого усталого мужика начертана разгадка жизни. - Просто поговори со мной... Хочешь, я заткнусь, но тогда ты расскажи что-нибудь. Хоть ужасное, хоть нудное, все равно. Б..., как же я боюсь тишины, если б ты только знал! Я ору и буяню только для того, чтобы ее не слышать.
Джон Салленвуд: Салленвуд качает головой. - Выйдешь отсюда завтра, вернут тебе твое барахло - тогда и делай, что хочешь. Нет такого закона, где было бы сказано, что я обязан спасать твою жизнь, если она на хрен тебе не сдалась. Но пока ты здесь, из моих рук наркотиков ты не получишь. Рано или поздно тебе все равно придется замолчать и выслушать тишину... Так почему не сейчас?
Эрнест Верней: - Тогда, боюсь, тебе придется слушать мою трескотню до утра... - невесело усмехается Эрнест. - Если ты положишь таблетки на пол, а я сам дотянусь до них - это тоже будет "из твоих рук"? Ведь могли же они упасть, сами подкатиться... а ты мог и не заметить. Он не то чтобы уговаривает полицейского - просто развивает интересную тему, и готов продолжать, не позволяя беседе иссякнуть, хоть до самого рассвета. Эрнест и сам не может понять, что с ним: то ли отходняк, то ли абстиненция, то ли в участке в самом деле чертовски холодно, и поэтому его трясет с ног до головы. Но о чае тошно даже подумать. - Знаешь, ты подсказал мне хороший способ. Нажраться таблеток, залить спиртным и ширнуться в вену. Должно сработать. Спасибо. Но расскажи... раскажи, откуда ты так хорошо все знаешь? Ты пробовал?.. Неожиданно наваливается свинцовая усталость, сгибает плечи, вынуждает закрыть глаза. - Мама... - шепчет Эрнест, напрочь забывая, кто он и где находится. - Мамочка... Он шепчет по-французски, но на всех языках мира люди одинаково зовут своих матерей.
Джон Салленвуд: «Дурак бестолковый, - ворчит про себя сержант, но вслух объяснять очевидное не считает нужным. - Поработай с мое - еще не то узнаешь». Он вынужден признаться себе: ему жаль парня. Ему жаль их всех, кем бы они ни были, за что бы ни попадали сюда, как бы он с ними ни обращался, как бы ни доказывал всем своим видом, что он бессердечен, как бы ни вставал в позу злого полицейского - уж что-что, а это у него получается превосходно, и те, кому доводилось писать жалобы в управление, охотно это подтвердят, - он не может отрицать, что в глубине того, что его жена нарекла черной дырой, ему очень жаль... Салленвуд осторожно приближается к парню. Трогает его за плечо. - Эй... У меня есть валиум...
Эрнест Верней: - Валиум? - Эрнест вскидывает голову, название препарата действует на него как гальванический разряд на труп. - Тогда... ты мой личный Иисус Христос. Он кладет ладонь на руку полицейского - жесткую, но живую и теплую мужскую руку: - Мне повезло, что на вызов приехал именно ты. Это я говорю не из-за пилюль...как тебя зовут, кстати?
Джон Салленвуд: - Иисус Христос меня зовут, - отвечает сержант привычно сварливым тоном, но уже не злится, руку из-под ледяных пальцев Вернея не вырывает, отнимает мягко. - Сейчас только пройдусь туда-обратно по воде, кликну апостола Барни, чтобы принес тебе запить, и сотворю чудо.
Эрнест Верней: - Чудо? - Эрнест начинает смеяться, сам не зная почему. - О, Спаситель... Подумать только, я, смрадный грешник, тварь, зачатая в постели, удостоился чести присутствовать на тайной вечере!... Ты уже обратил эфедрин в валиум, так, может быть, обратишь еще чай в "Столичную"? Ну или хотя бы в "Эвиан"*. Он провожает полицейского взглядом, в котором вспыхивает странная детская надежда, что грустная сказка еще может кончиться хорошо, и совсем тихо спрашивает: - Так как же тебя все-таки называть... Иисус со значком? ______________________________________________________________ *минеральная вода, очень популярная французская марка
Джон Салленвуд: - Извини, приятель, - вернувшись, Салленвуд протягивает ему стакан и пару таблеток на ладони, - моих способностей хватило лишь на кипяченую воду из-под крана. - И горько усмехается: - Знал бы ты, как близок к истине... "Святой дух" был одним из начальников конторы, где в конце 20-х работала Мэриэн, и благую весть о скором пришествии воспринял без энтузиазма. Мэриэн была женщиной гордой, увольнения дожидаться не стала, а в соответствующую строку вместо фамилии отца вписала слово из легкомысленной песенки, которая в этот момент вертелась у нее в голове. Не смотри в его сторону, крошка, Опусти глаза. Ты пойдешь с ним в светлую рощу, А окажешься в темном лесу*. Больше он о своем родителе ничего не знал, да не больно-то и хотелось. - Наедине можешь звать меня Джоном. Здесь якшаться с задержанными не принято. -------------------- Sullen wood - "мрачный лес" дословно.
Эрнест Верней: - Не волнуйся, Джон, - Эрнест забрасывает в рот пилюли, запивает водой - такой холодной, что у него сводит зубы, возвращает стакан офицеру. - Я не стану фамильярничать...Только ж я не всегда буду задержанным. Он прислоняется к стене. Его все еще знобит, но постепенно тело начинает согреваться. - В чем же я близок к истине? Да нет, я не то что бы лезу не в свое дело...Просто могли бы выпить вместе и поболтать о чудесах. Когда будешь не на вахте. Или ты не пьешь с теми, кого тягал в участок?
Джон Салленвуд: - Не доводилось... Он вертит в руках пустой стакан. Француз наконец замолкает. Надолго ли - неизвестно. Как бы то ни было, на данный момент можно считать, что чудо произошло. Можно вздохнуть спокойно. Можно лечь и слушать, как тикают над головой большие настенные часы и как вторят им наручные маленькие, словно соизмеряют его собственный пульс - капля за каплей - с течением времени. Вновь устроившись на диване, Салленвуд поднимает стакан на уровень глаз, поворачивает его то одной стороной, то другой, разглядывает сквозь мутное двойное стекло сползающий по стене циферблат. - Как называется эта картина?
Эрнест Верней: - Какая?..- рассеянно переспрашивает Эрнест. Его понемногу сковывает дремота, тошнота отступает, но все сильнее чувствуется усталость. "Надо с этим покончить..." Проследив за взглядом полицейского - Джон разглядывает сквозь стакан часы на стене - художник усмехается. Время всегда было текуччим и плавким, но только Дали сумел изобразить его. - "Постоянство памяти". Эта картина с мягкими часами называется "Постоянство памяти". И нарисовал ее гений, которого считают сумасшедшим. Хотя он просто видит глубже других. Что, тебе тоже неуютно в своем времени, Джон?..
Джон Салленвуд: - Все вы гении, - фыркает Салленвуд, вспоминая, как сам года в четыре накалякал огрызком карандаша на обрывке газеты нечто похожее и как огорчилась мамочка, узрев сие. - Я не знаю, что ты называешь моим временем, но другого у меня нет, так что... Взглянув на часы еще раз, он со вздохом опускает стакан. Будь он и вправду хоть немного Иисусом Христом, первым делом обратил бы сейчас всю доступную ему воду в виски. - Память о тех, кого мы потеряли, будет вечно висеть у нас на хвосте. От нее не отделаешься, Верней. Ничего не выйдет. Смирись. Сдайся. Выйди с поднятыми руками. Может быть, тогда она скостит тебе срок. Только так. А вздумаешь бежать... Ну, тебя предупреждали.
Эрнест Верней: - И кого же ты потерял, Джон? - Эрнест спрашивает не из любопытства. Просто ему все понятней становится пульсирующий сгусток напряжения, который заменяет полицейскому нормальное сердцебиение, и глухой тембр голоса - словно Джон все время подавляет крик или рычание. - Ты, значит, сдался? что ж... Только не похоже, что ты справился. Он прикидывает в уме возраст Джона. Война? Всякое могло случиться... Но все-таки раненые войной - художник много их повидал - выглядят иначе. - Это была женщина?
Джон Салленвуд: - Сдался? Я?.. - Салленвуд смеется, глядя в потолок. Не так давно Трой предложил ему обратиться к психоаналитику - он высмеял Троя, и теперь от мысли, что именно так, должно быть, и чувствует себя человек на исповедальной кушетке, ему становится еще смешнее. - Ну уж нет, приятель. Ну уж нет... «Когда ж ты заснешь-то, мать твою?..» - Это была женщина? Он закрывает глаза. Вот, значит, как. Юный месье желает понаблюдать, как его умудренный опытом страж, не выдержав постоянства памяти, дернет с места - и будет расстрелян. - Ты маленький любопытный сукин сын.
Эрнест Верней: - Насколько я понял, это значит "да". Но не хочешь рассказывать, так и не надо, пусть твое останется с тобой. Прости, я бестактная скотина. Эрнест поворачивается набок, подпирает голову рукой. Сейчас он напоминает школьника в дортуаре, не желающего спать и пристающего к воспитателю с риском получить розгу. - Ты сейчас недалек от истины...Мне интересно, что женщина может сделать с мужчиной, и почему мужчина позволяет делать это с собой. В каком-то смысле я девственник. Единственная дама, способная заставить меня страдать - это моя мать... Но в твоем случае речь явно не о матери...
Джон Салленвуд: - Да ты маменькин сынок, как я погляжу, - он действительно смотрит на парня и не может сдержаться, чтобы не поморщиться от отвращения. - Моя мать умерла в пятьдесят втором, во время смога. Я был ненамного старше тебя. И уж точно не девственник. И уж точно знал, что позволено женщине, а что нет. Хочешь понять почему - так пойди сам и выясни.
Эрнест Верней: - Теперь уже слишком поздно для меня... - Эрнест остается в той же позе и не отводит глаз, когда Джон недружелюбно смотрит на него. - В пятьдесят втором мне было двенадцать лет, у моего отца и мачехи как раз родился первый ребенок, и меня определили в лицей. А мама сбежала путешествовать по Штатам с каким-то х...ром, который играл на саксофоне. Он вздыхает и проводит рукой по лицу, как будто снимая паутину. - И что ты делал, когда твоя мать умерла? Ты уже служил в полиции?
Джон Салленвуд: - Да, служил... Она мною гордилась. Салленвуд произносит это так, будто нет ничего иного, никакой другой причины, ради которой ему стоило появляться на свет. - Знаешь, что меня бесит? Тебе двадцать лет. И ты говоришь: «для меня слишком поздно». Срань господня! Разве можно так?
Эрнест Верней: - Мне двадцать два, - криво усмехается Эрнест. - Исполнится ли двадцать три... Под вопросом. Под очень большим вопросом. Если бы от тела было также легко избавиться, как от одежды, без мучений и боли, и если бы не эта проклятая "неизвестность после смерти, страх перед страной, откуда ни один не возвращался!" Тогда мы не болтали бы сейчас с тобой. Он замолкает ненадолго, собираясь с мыслями, раздумчиво произносит: - Значит, ты любил мать... Очень сильно любил. А она тебя любила? Моя, наверное, будет плакать, если я умру. Но только через пару недель даже не вспомнит, что у нее был сын.
Джон Салленвуд: Салленвуд садится. Отставляет стакан в сторону. Упирается локтями в колени. - Послушай-ка, философ ты недоделанный. Эту «одежду» не ты себе выбирал и не тебе решать, когда от нее избавляться. Это твоя служебная форма, если хочешь, так что изволь относиться к ней соответственно. И к тем, кто ее тебе выдал, - тоже.
Эрнест Верней: - Интересная у тебя логика... Не я выбирал, не я решал, кто-то меня вышвырнул сюда, не спросясь, в этот дерьмовый мир, полный зла и беззакония - и я за это еще и благодарить должен? Кого? Моих папеньку и маменьку, которых однажды ночью укусила бешеная блоха пое....ся без презерватива? Он снова сел, выпрямился и посмотрел на Джона с вызовом. - Нет, Джон. Мы не выбираем, как нам рождаться, и в любом случае приходим в этом мир среди вони, крови, криков и боли. Но зато мы можем выбирать, как и когда нам умереть. Это один из двух по-настоящему свободных выборов, который есть у каждого из нас...Об этом знали еще древние греки, жмвшие по воле богов и верившие только в тихий голос Ананке. У нас есть право выбирать свою смерть. А второе, знаешь, какое? Право выбрать себе друга.
Джон Салленвуд: Видя, как заблестели полусонные глаза собеседника, Салленвуд улыбается. Мягко, спокойно, с видом человека, который не услышал ничего нового, потому что ничего нового не ожидал услышать, потому что он уже слышал все это множество раз и ни разу не согласился, однако и не возражал - и сейчас возражать не намерен, потому что, когда чувствуешь себя древнее всех греков вместе взятых, нет смысла возражать, тебе и безо всяких дискуссий ясно, что почем. Привычным движением он проводит рукой по боку - чтобы обнаружить, что пиджака на нем нет, вспомнить, что карманы в пиджаке пусты, прикинуть, каковы его шансы дотянуть без сигареты до утра, испытать по этому поводу нечто вроде страха и испугаться сильнее, подумав о том, что Верней может это заметить. Джон на секунду отводит взгляд. Потом поднимает голову и спрашивает, не уточняя: - Ну так что? Ты выбрал?
Эрнест Верней: - Выбрал. Но его у меня отняли, как и положено в греческой трагедии... - Эрнест говорит спокойно, глядя прямо перед собой, руки положены на колени - как будто отвечает профессору на экзамене. - Мы были слишком счастливы вместе, и боги нам позавидовали. Но Кастор не смог жить без Полидевка, и Ахилл не долго протянул без Патрокла...Только у меня нет папы-Зевса, который составил б протекцию в Аиде, и в отличие от Ахилла, мне даже некому мстить. Тот придурок...с ножом... он даже до суда не дожил, умер от абстиненции в камере. Опиумный наркоман...
Джон Салленвуд: - Стало быть, он свой выбор сделал, только и всего... А выбирал ли твой друг? - Салленвуд пристально смотрит на Вернея. - Если твои греки утверждают, что смерть выбираем мы сами... кто выбрал смерть для моей дочери? Как, по-твоему, с этим быть, а?
Эрнест Верней: - Ты немного не понял, - вздыхает Эрнест. - Мы можем выбирать свою смерть, это так. По сути, единственный смысл жизни в том и заключается, чтоб решить - а достойна ли она того, чтоб прожить ее до предела, положенного природой... Только никто не даст гарантий, что другой не успеет раньше и не навяжет тебе свой взгляд на ситуацию. Не присвоит себе право надеть маску твоей смерти. Но и тут мы еще можем выбирать: сдаться или бороться, умереть достойно или как трус. Он потер рукой пересохшее горло. - Плесни чаю, пожалуйста... Постараюсь удержать его в себе подольше на этот раз. - и, высказав просьбу, продолжает развивать свою мысль: - А еще есть такая теория, что ничего на свете не происходит без нашего ведома. Даже встреча с маньяком. Просто Вселенная на любой вопрос отвечает "да". И если мой Сезар налетел на нож в пьяной драке... значит, он где-то в коде своей судьбы "прописал" себе и этот нож, и эту драку... Короткая пауза, Эрнест пытается справиться с собой, и это ему удается. Потом он смотрит на Джона и спрашивает очень тихо: - Что случилось с твоей дочерью?
Джон Салленвуд: Салленвуд устало проводит ладонями по лицу. - Она не родилась. Вот что случилось. Поднимаясь вновь с большой неохотой, он думает, что нужно принести сюда другой графин. Прежний он разгрохал - то ли в очередной раз сорвал зло, то ли, наоборот, поставил мимо стола, глубоко о чем-то задумавшись, - и теперь приходится каждый раз дергать Барни, чтобы подкинул чайник с кухни. Так или иначе Верней получает свой чай и угрюмый взгляд сержанта в придачу. - Скажи спасибо, приятель, что я сам не стал тебя обыскивать. Что-то мне подсказывает, ты не только к таблеткам и алкоголю прикладываешься. Просто я не хочу тебя здесь видеть. Утром позвоню твоему Зевсу, пусть забирает тебя на Олимп или в Аид, или к чертовой бабушке. Чтоб ноги твоей больше не было в этом городе. Потому что если ты останешься, ты обязательно попадешься мне снова, в этом я нисколько не сомневаюсь, а если ты мне попадешься, я не знаю, что я с тобой сделаю... В конце концов, не хочешь жить - не живи. Но не мешай другим.
Эрнест Верней: - Какой прекрасный аккорд... - шепчет Эрнест, опуская голову на подобие подушки. - Я встретил Эртебиза, встретил своего ангела с огненным мечом. И этот ангел говорит мне - изыди... Он хочет сказать "спасибо", но ничего не получается. Веки юноши слипаются, и он мгновенно засыпает. Может быть, в первый раз засыпает по-настоящему со времени той страшной ночи в "Джокере".
Эрнест Верней: эпизод завершен
полная версия страницы