Форум » Недавнее прошлое » Февраль 1962 года, полицейский участок в Сохо » Ответить
Февраль 1962 года, полицейский участок в Сохо
Джон Салленвуд: Утром было пасмурно. Днем - промозгло. Вечером - промозгло и пасмурно. Обычное утро. Обычный день. Самый обычный вечер. Он сидит на подоконнике и курит. Выдыхает дым в открытое окно - в сумерки. Ему занятно думать, что городской смог - это в какой-то мере и его заслуга. Уж что-что, а коптить небо он умеет. И плевать он хотел на законы о чистом воздухе*. - Закрой. Дует. Он оборачивается на голос. - Какое сегодня число? Марти Трой, сидящий за столом спиной к окну, не отрываясь от бумажной кипы, указует пальцем в стену. Проследовав взглядом в указанном направлении, он видит перед собой белый прямоугольник с рядами букв и цифр и не может понять, что это такое. Хмурится, морщит лоб, как школьник у доски, который силится вспомнить урок. Ведь учил же, точно учил... У Троя на затылке есть глаза, потому что он протягивает руку с пепельницей как раз в тот момент, когда пепел срывается с кончика сигареты в дрожащих руках Джона Салленвуда и норовит испортить тому очередные брюки. Салленвуд рассеянно сминает окурок в пепельнице, отставляет ее, закрывает окно, встает и направляется к двери. Ни тебе «спасибо», ни «я на секунду, отлить», ни тем более «я в кафетерий напротив, принести тебе что-нибудь?». Трой неодобрительно качает головой, глядя ему в спину. Если даже вид настенного календаря приводит напарника в такое смятение, где уж ему вспомнить, куда он подевал вчерашний отчет. Бессонница - нехорошая штука. Но и водка с валиумом не самый подходящий вариант. - Не уходи далеко, Джонни. У Троя глаза не только на затылке - у него есть еще третий глаз, поэтому он всегда знает, в какой момент раздастся телефонный звонок. Самый обычный вечер. Обычное дело. Бар, попойка, драка, порча имущества. Трой остался на месте опрашивать свидетелей и пострадавших. Салленвуд, надев на малолетнего буяна наручники и не без труда засадив его в машину, возвращается в участок. Тот продолжает куролесить за перегородкой, но у сержанта на данный момент имеются дела поважнее - не упустить руль, успеть затормозить на перекрестке, когда капли измороси на ветровом стекле окрасились в красный. Как капли крови на рукаве у врача в тот день, когда Джулия потеряла ребенка... Едва встав у светофора, Джон Салленвуд внезапно вспомнил, какое сегодня число. ----------------- * После Великого смога в Лондоне в декабре 1952 года, во время которого умерло около 4 тысяч человек, а в последующие месяцы - еще около 8 тысяч, были приняты новые экологические стандарты, направленные на ограничение использования грязных видов топлива в промышленности и запрет сажесодержащих выхлопных газов. Среди принятых мер - введение в действие закона «О чистом воздухе» (редакции от 1956 и 1968 гг.) и аналогичного закона города Лондона (1954 г.).
Эрнест Верней: Эрнеста тошнит. В последнее время его тошнит все время: когда он пьян - от выпитого, а когда трезв - от горя и отвращения к процессу под названием "жизнь". Но сейчас дурнота особенно сильна: водка, джин, снова водка, черт знает какая по счету сигарета, весело прошел вечерок... От никотиновой горечи онемел язык, от спиртного шумит в голове, а в крови бушует адреналин, не улегшийся после драки. ... Боже, с каким восторгом он обрушил тот тяжелый табурет на зеркальную витрину - жаль, что не на голову того мудака- любителя несовершеннолетних, чтобы лысый череп треснул пополам... И не то что Эрнест так уж сильно сочувствовал мальчишке-трансвеститу, явно не хотевшему идти с тем мудилой, но боявшемуся сутенера - просто грех было упускать такой роскошный повод ввязаться в драку, и в очередной раз поставить на карту свою никчемную жизнь. С которой он, жалкий трус, никак не может расстаться добровольно... Машину встряхивает на повороте, Эрнесту заливает горло, в глазах зеленеет, да еще и стальные браслеты на запястьях причиняют сильную боль. - Останови свою колымагу, офицер, - просит он "фараона" (тот сидит, как каменный, и ухом не ведет, и плевать ему, что происходит у него за спиной). - Или будешь нюхать мою блевотину до самого участка. Это невероятно вежливая фраза - можно было бы выразиться и грубее, но отчего-то, когда Эрнест смотрит на прямые плечи и неподвижный затылок полицейского, ему становится немного лучше...
Джон Салленвуд: Остановить - остановил. Но лишь для того, чтобы пару секунд переждать, пока вернется дыхание и отстучит в висках, и вновь дернуть с места, бросив короткий взгляд в зеркало заднего вида. Неизвестно еще, что зеленее - переключившийся сигнал светофора или лицо задержанного. Плохо дело, тот явно не врет. Но выгуливать перепившего драчуна Салленвуд не намерен. - Здесь недалеко. Голос ровный, ничего не выражающий. Понимай как хочешь: «потерпи еще немного, сынок» или «да мне похрену, блюй на здоровье, мне-то с тобой кататься недолго, а машина казенная».
Эрнест Верней: О, как это знакомо, как это свойственно особой породе людей, что избрали себе профессию сторожевых псов. Во всем мире полицейские одинаковы. - высокомерное безразличие и тайное упоение властью, превращение наказания в пытку, и холодное любопытство: ну, что ты будешь теперь делать, сукин сын? Заплачешь или, стиснув зубы, станешь терпеть до вытаращенных глаз, пока тебя все-таки не вывернет наизнанку, или не лопнет мочевой пузырь - смотря что там тебе приспичило? Эрнест откидывается на жесткую спинку сиденья, закрывает глаза. "Здесь недалеко". - Слышал когда-нибудь про теорию относительности Эйнштейна? - преодолевая горловой спазм, с трудом выговаривает он.
Джон Салленвуд: - Что я слышу, так это тебя, умник, и мне это не по душе, - отзывается Салленвуд, обращаясь к отражению в зеркале, - безотносительно всяких теорий. В том, что пространство и время способны деформироваться, он ничуть не сомневается, иначе как объяснить эту занудную боль в груди - в том самом месте, где, по мнению его жены, большую часть года располагается черная дыра, и только ближе к концу зимы эта дыра начинает заполняться чем-то отдаленно напоминающим живые человеческие чувства?
Эрнест Верней: - Что поделать, нет в мире совершенства. Тебе неохота тормозить, ну а мне легче дышится, когда я треплюсь... Короче, если ты проведешь три часа в постели с умелой шлюхой, они покажутся тебя тремя секундами. А если тебя на три секунды посадят задницей на раскаленную плиту, они растянутся для тебя на три часа. Это насчет твоего "недалеко", офицер. Он придвигается ближе к решетке, наручники противно звякают и скрипят, когда железные поверхности трутся друг от друга. - Чего, никогда в жизни херово не было после водки? А что такое "зубная боль в сердце", знаешь?
Джон Салленвуд: Вот теперь сержант снисходит до того, чтобы повернуть голову и посмотреть на задержанного через плечо - и улыбнуться в ответ так, будто тот попросил его вспомнить самый счастливый день в своей жизни или поделиться какой-нибудь запредельной мечтой. - Приятель, - говорит Салленвуд доверительно, - у меня нет сердца. Нет у него и глаз на затылке, и третьего глаза, как у инспектора Троя, у него не имеется, однако он и не глядя на дорогу прекрасно знает, что на следующем перекрестке в это самое мгновение загорается красный свет и из-за угла им навстречу неспешным "Титаником" в дожде и сумерках выплывает пассажирский автобус. Салленвуд заговорщицки подмигивает парню. Нога на педали газа. Руки на руле не дрожат.
Эрнест Верней: - Нет сердца? Это заметно... - глубокое дыхание и разговор определенно помогали, по крайней мере, отвлекали от "дивных" телесных ощущений. - Повезло тебе, офицер. А у меня, на беду, сердце есть... только оно вдрызг разбито. Он присматривается к полицейскому внимательно... и что-то удивляет его. Он и сам не понимает, что, но вздрагивает и невольно подается назад - как будто в страшном сне, за рулем сидит не простой смертный, а некто, излучающий вибрации смерти... Может быть, сама Смерть, наконец, откликнувшаяся на зов, и пришедшая за ним не в облике благородной дамы, и не рыцарем в сияющих доспехах, а самым обычным "фараоном" с усталым лицом, на котором написано, что ему все до одного места. - Слушай... мы точно едем в участок?
Джон Салленвуд: - А тебе куда надо, месье Верней? Усмехнувшись, он выворачивает руль влево и только тогда, когда переднее колесо, как какой-нибудь гиперактивный диснеевский персонаж, заскакивает на тротуар, к счастью, уже пустой к тому времени, нехотя принимает надлежащую покладистому водителю позу, чтобы в следующую секунду разминуться с автобусом на пару дюймов. Срезав угол по тротуару, Салленвуд выкатывает машину на проезжую часть и, сбросив скорость, в очередной поворот вписывается точно и аккуратно.
Эрнест Верней: "Если бы я знал...!" Ответить ничего не получается - машина резко поворачивает, подпрыгивает, как вагончик на "американских горках", ухает куда-то вниз и снова вылетает на проезжую часть. Внутренности Эрнеста совершают сходный кульбит, он едва успевает чуть наклониться вперед, и с минуту его отчаянно рвет на пол полицейской машины. - Классно ездишь, офицер. Так бы и сказал сразу, что первый столб- наш.
Джон Салленвуд: Салленвуд беззвучно смеется, когда трепливый месье принимается кряхтеть у него за спиной, и смеется в голос, выруливая на стоянку перед низким обшарпанным зданием, будто отродясь не слышал ничего забавнее, чем предложение присвоить себе первый попавшийся столб. Остановив машину, несколько секунд выжидает, пока задержанный отплюется. - Ну что, относительно полегчало? И развернувшись, со злостью бьет кулаком по решетке, когда тот поднимает голову, чтобы изречь что-то еще.
Эрнест Верней: "Ну что, ублюдок, допрыгался? - холодный голос Бернара де Сен-Бриза* звучит внутри головы Эрнеста, но слышит он его точно наяву. - Теперь ты наконец-то получишь свое, семейный бич, Божье наказание. Здесь укоротят твой длинный язык и успокоят - может быть, навсегда". - Вы очень любезны, офицер, - выдыхает он сквозь зубы. - Нет ли у вас случайно носового платка? Умом Верней понимает, что едва ли его убьют в полицейском участке только за то, что он напился и подрался в кабаке - не в первый раз его задерживают - однако странный спутник, мало похожий на привычных стражей порядка, унылое здание с обшарпанной дверью, тусклый синеватый фонарь у входа и двое мужиков в форме, лениво покуривающих и с любопыством глядящих на машину, наводят на предчувствие допроса с применением третьей степени устрашения... В глубине сердца шевелится омерзительный страх. Умереть не страшно - страшно потерять присутствие духа и достоинство богоравного существа. "Что ж, надо держаться...Сколько смогу". __________________________________________________________ *дед Эрнеста со стороны отца, тот самый "дедушка из Вандеи"
Джон Салленвуд: Он выходит из машины, открывает заднюю дверцу, вытаскивает задержанного за шиворот, следя за тем, чтобы тот не сунулся ботинком в блевотину и не растоптал ее потом по всему участку, кое-как ставит его на ноги, достает из кармана пальто мятый платок и собственноручно утирает ему физиономию. После чего, удовлетворенный своей работой, толкает парня вперед, навстречу констеблям, один из которых вполне учтиво приоткрывает им дверь. - Топай, - сержант кладет руку на плечо Вернею (а это именно он, сомнений быть не может) и, направляя его через порог, тихо добавляет: - Не бойся.
Эрнест Верней: Услышав над ухом этот тихий голос, Эрнест вздрагивает, как от удара током, хочет обернуться, но тут же получает чувствительный тычок в спину: мол, не балуй... - и послушно идет по длинному и узкому коридору, едва освещенному тусклой желтой лампой. Его трясет в ознобе, как бывает всегда при начинающемся отходняке, по лбу течет холодный пот, голова кружится и ноги кажутся ватными, но дурнота отступила, и это дает ему силы держатся прямо и идти ровно. Вот и пункт назначения: комната, даже две комнаты, по границе поделенные решеткой и еще одним узеньким, как желоб, проходом. С одной стороны - стол дежурного, кресло, диван, пара стеллажей с какими-то папками. С другой - узкая койка, подобие унитаза и колченогий табурет. При мысли о том, что ему придется провести здесь ночь, и без вариантов, Эрнеста снова начинает мутить. Он обхватывает себя руками, насколько это можно сделать в наручниках, и прислоняется к стене, пока сержант улаживает какие-то формальности.
Джон Салленвуд: Один из дежурных, что прохлаждались у входа, по кивку шефа отправляется любопытствовать, что там стряслось с машиной. Второй, преисполненный достоинства, словно королевский гвардеец во главе процессии, шествует по коридору, останавливается у решетки и, заложив руки за спину, принимается незримо бряцать ключами. - Барни... Звук прекращается, однако констебль находит иной способ самовыражения: начинает покачиваться вперед-назад - его ботинки при этом поскрипывают. Очевидно, Барни нравится играть с огнем. Что ж, всё равно кому-то пришлось бы отмывать заднее сиденье. Салленвуд снимает с Вернея наручники, отлепляет от стены этого умирающего французского лебедя, подталкивает к столу. - Карманы выверни. Как будто желая показать пример, вытаскивает полупустую пачку сигарет из своего кармана. - Обувь, носки, ремень, куртку, часы... что там еще у тебя... Снимает пальто, кидает его на диван. - И побыстрее. Закурив, присаживается на край стола. - И чтобы всё по-честному, если не хочешь, чтобы я сам тебя облапал.
Эрнест Верней: Эрнест снимает куртку и часы, расстегивает ремень, стаскивает сапоги* вместе с носками, выворачивает карманы. Процедура привычно-унизительна, но знакома - и как все знакомое, не вызывает тревоги. На стол ложатся две тубы с эфедрином, ключи, начатая пачка презервативов, смятый листок, вырванный из записной книжки, мелочь и несколько банкнот, студенческий билет,** складной матросский нож. Часы издевательски поблескивают циферблатом: в них тоже кое-что спрятано. Но пока еще никто не задавал лишних вопросов. - Больше у меня ничего нет. Босым ногам холодно стоять на каменном полу, Эрнеста по-прежнему колотит озноб, но сейчас это болезненное ощущение даже приятно. ____________________________________________________________ * это "фишка". Персонаж предпочитает любым ботинкам сапоги и полусапоги, в крайнем случае - мокасины. ** в это время Эрнест еще студент Сорбонны
полная версия страницы