Форум » Недавнее прошлое » Июнь 1965 года, частная клиника Сан-Вивиан, Антиб. » Ответить
Июнь 1965 года, частная клиника Сан-Вивиан, Антиб.
Эмиль Шаффхаузен: Эмиль прилетел с конгресса по методам психоанализа в большой психиатрии, который проходил в Канаде, и наутро, отдохнувший и взбодренный чашечкой кофе, поехал в клинику. Предстояла большая творческая работа по осмыслению материалов, представленных коллегами и оппонентами, и доктор предвкушал, как распределит свое рабочее время, чтобы по максимуму уделить внимание своим свежим впечатлениям и новым идеям. Но, как говорит пословица, "хочешь рассмешить Бога - поведай Ему о своих планах"... Сан-Вивиан встретила своего патрона целым ворохом новостей и срочной работы. Его личный помощник сразу после приветствия и обмена первыми впечатлениями протянул ему несколько листков с перечнем записи звонивших в отсутствие доктора пациентов и их родственников - половине из них требовалась срочная консультация по лечению, кому-то отсрочка по оплате своего пребывания в стенах клиники, кому-то - судебный иск на возмещение морального ущерба... Из всего этого потока особняком стоял тревожный звонок графа де Сен-Бриз - помощник обвел его красной ручкой. И ниже была приписка, что так же на ипсофон* позавчера поздним вечером пришел звонок от Эрнеста Вернея, он хотел что-то сказать, но поняв, что беседует с бездушной техникой, повесил трубку. Взяв листы с собой в кабинет, Шаффхаузен чувствовал, что его планам в ближайшее время не суждено осуществиться. Срочные счета, нелепые судебные иски от пациентов в рецидиве, нудные консультации по какой-нибудь ерунде навроде разрешения самостоятельно снизить дозу лекарства, да еще и какая-то очередная неприятность в семействе Сен-Бриз. Эмиль подумал, что напрасно взялся тогда за работу семейного консультанта для них, но теперь ему, видимо, предстояло ее продолжить... Устроившись в кресле и отодвинув до вечера кейс с бумагами, он углубился в решение накопившейся рутины. Рассортировав большую часть дел, и вернувшись к списку звонивших, он повнимательнее прочел послание от Сен-Бриза: "Доктор, это ужасно! Я сделал чудовищную глупость и снова подверг риску жизнь моего мальчика! Они расстались, но я сильно беспокоюсь за его душевное состояние, гораздо сильнее, чем за последствия этой мерзкой истории для себя самого! Пожалуйста, свяжитесь со мной, я возьму на себя все расходы по связи! Умоляю!" - Мило... неужто этот болван самолично решил скомпрометировать девушку перед сынком? Если так, то неудивительно, что тот снова помешался с горя... - пробормотал Эмиль, отыскивая в картотеке контакты графа - его местный номер и телефон в парижском особняке. Местный номер молчал, в парижском доме ответила горничная и полным тревоги голосом известила, что месье граф срочно уехал. Когда Шаффхаузен спросил ее, связан ли этот отъезд со старшим сыном, девушка на том конце провода жалобно всхлипнула и ответила после долгой паузы, что да, граф уехал в Биарриц, и что он опасается за жизнь месье Эрнеста из-за какого-то письма, которое получил от него сегодня утром. - Хорошенькие дела! - Шаффхаузен положил трубку и забарабанил пальцами по столешнице. Рецидив суицида был серьезным вызовом его профессионализму, особенно если молодой человек на сей раз твердо решил, что жить ему незачем, раз его предали сразу два близких человека... Однако, пока граф разыскивал сына где-то в Аквитании, по всему побережью басков, предпринять было ничего нельзя. Эрнест не перезвонил больше, и это было дурным знаком. Оставалось надеяться лишь на то, что катарсическое переживание случится с ним раньше, чем нечто непоправимое... С этим неприятным осадком в душе, Шаффхаузен пообедал и проработал еще несколько часов, и уже собирался приступить-таки напоследок к своему кейсу, полному свежих знаний и впечатлений, как ординатор снизу доложил, что его желает видеть месье Верней собственной персоной... Испытав невероятное облегчение от этого известия, доктор попросил пригласить посетителя в кабинет и подать две чашки чая. _________________ * ипсофон - устройство, предшествовавшее современному автоответчику.
Эрнест Верней: Эрнест вскинул глаза, и губы его на миг снова упрямо сжались: - Доктор, я рассказал вам все это не для того, чтобы "оправдаться". Будь я трижды виновен, хуже, чем мне уже пришлось, вы сделать не в состоянии. Но получается, что Дюваль может пострадать из-за того, в чем он совершенно не виноват. Ну... хотите, я напишу письменное признание, что это я его домогался, совращал, провоцировал, и более того - убедил в том, что все это часть программы реабилитации? Тогда, в случае каких-либо нежелательных утечек, вы всегда сможете воспользоваться этим документом, чтобы оправдать вашего доктора и вашу клинику. Пусть меня считают агрессивным психом, все равно, а Жану...Жану жить еще. Вы сами сказали, что он ваш ученик, что вы много времени на него потратили. И между прочим, он действительно хороший врач. Порекомендовал мне какое-то лекарство, от которого я третий день сплю сном младенца,и кошмары меня не мучают. Ну и... наверное, мне больше не придется мастурбировать по пять раз в день. Но он не должен так сильно пострадать из-за моей непростительной глупости! Выпалив эту тираду, молодой человек немного взял себя в руки, и сказал уже спокойнее: - Я и сам не знаю, чего хочу, месье. Думал, что знаю, когда приехал. Но теперь... я уже ни в чем не уверен. Кроме того, что вся эта история для меня не закончена.
Эмиль Шаффхаузен: Шаффхаузен нахмурился. Эрнест Верней не был знаком с положениями этического кодекса - и это его извиняло, как ребенка, который не ведает, что творит. Но Дюваль-то знал, чем рискует - и все же не удержался! Он мог бы придти к нему, своему руководителю, едва осознал свое влечение, но нет, предпочел отдаться этому, да еще где - в городе! В публичном месте! - Да, доктор Дюваль хороший врач, и это одна из тех причин, по которым я еще не указал ему на дверь. И еще раз постараюсь вам объяснить - дело не в том, что вы - мужчина. Будь он с девушкой и поддайся искушению, я точно так же отстранил бы его от работы с пациентами по крайней мере, на то время, которое потребует внутреннее разбирательство. Тем самым я не наказываю, а спасаю его, его врачебную репутацию и, возможно, карьеру. И то, что вы мне сообщили, поможет мне найти для доктора смягчающие его вину обстоятельства. Но забудьте о том, чтобы хоть где-то письменно или устно помянуть об этом, месье Верней! Вы не знаете журналистскую братию - они же живого места от нас не оставят, извратят все в лучшем виде! И никакими судами не отмыться будет! Шаффхаузен перевел дыхание, которое зачастило вопреки его желанию оставаться спокойным. - Считайте, что вы уже и так помогли доктору Дювалю своим рассказом. Давайте теперь вместе решим, чем я могу быть полезен вам? Без ответа на этот вопрос мне трудно будет определить, какое лечение и какая реабилитация вам нужны. Что теперь, после того, как вы решили продолжить жить, причиняет вам страдание?
Эрнест Верней: - Мне жизнь причиняет страдания... - глухо ответил Эрнест. - Я не страдаю лишь, когда забываю... Забываю, что женщина, которую я любил, и которой доверился, кому отдавал все, что было у меня, с кем собирался связать жизнь - что она носит ребенка, зачатого от моего отца. От моего отца! Месье Шаффхаузен, я был бы рад успокоиться, отринуть все это, начать с чистого листа. Но не могу. Не могу. У меня эта душевная картина все время перед глазами - ребенка ведь ей в живот не сирокко надуло, верно? Там побывал член месье де Сен-Бриза. И не только побывал, но и, так сказать, отметился... Он хотел еще что-то сказать, но вдруг схватился за горло, и его мучительно стошнило на дорогой ковер. Эрнест согнулся на стуле и помотал головой, даже не попросив прощения: - Я ненавижу этого ребенка. Моего... братца или сестрицу. Я ненавижу отца. Ненавижу Лидию, это ужасно, но я хочу... хочу, чтобы она умерла! - последнюю фразу он точно выплюнул, вместе с новым приступом рвоты.
Эмиль Шаффхаузен: Доктор вынул из стола бумажные салфетки и подал их Эрнесту, потом налил еще воды в стакан. Пустая рвота состояла из желчи, и по кабинету поплыл ее специфический запах. - Давайте перейдем в вашу палату, месье Верней, пока здесь уберут. - предложил Шаффхаузен. Его многострадальный пол и не такое видывал, но вести консультацию оставаясь нейтральным в таких условиях было затруднительно. Пока он вызывал уборщика, пока они вдвоем спускались вниз и шли по коридорам, Эмиль размышлял. Ненависть к отцу и к его ребенку, и к женщине, которая предпочла зачать от отца, обманув доверие сына, в этом сплетались сразу несколько мифов, но Эдип сквозил с силой торнадо... Странное дело - ему казалось, что за прошлый период лечения они его уже прорабатывали, но вот новая ситуация - и новый виток эдипальной травмы... Да еще вкупе с предательством женщины... "Дать ему выразить его чувства... он хорошо осознает их, но выразить не в состоянии без саморазрушения и разрушения окружающих... пусть же рушит то, что можно." - решил доктор. - Скажите, а вы смогли бы ради излечения исполнить одну мою просьбу? Даже если она вам покажется странной? - спросил Шафхаузен Вернея, когда они уже были у дверей его палаты.
Эрнест Верней: - Конечно, доктор. Охотно выполню любую вашу просьбу - если, конечно, она окажется мне по силам. К тому же я ваш должник... - немного смущенно усмехнулся Эрнест. И, пытаясь вернуть себе прежнюю уверенность , аффектировано добавил: - Приказывайте, халиф. Даже если вам потребуется птичье молоко, постараюсь что-нибудь выдоить у ваших павлинов!
Эмиль Шаффхаузен: - Вот павлинов оставьте, пожалуйста, в покое, иначе они своими воплями не дадут вам же спать. - усмехнулся Шаффхаузен. Эрнест бодрился, но его бравада была наносной, как горстка песка, закинутая приливной волной на пирс. И Эмиль смел ее одним решительным жестом - Вы нарисуете портреты отца и вашей беременной невесты. Нарисуете с точным портретным сходством, а не в манере Дали или Пикассо. И это будет первая часть вашей терапии.
Эрнест Верней: Если бы Шаффхаузен приказал ему раздеться догола, надеть на шею клубок змей, взобраться на крышу и простоять три дня без еды и питья, Эрнест был бы испуган и растерян меньше, чем при этом предложении взяться за кисть. К горлу снова подкатила тошнота, все внутри сжалось в болезненном спазме, и молодой человек уже готов был молить о пощаде... но по глазам доктора увидел, что только понапрасну потратит время. Шаффхаузен явно не был настроен на сюсюканье и, как обычно, предпочитал радикальные хирургические методы... Гнойный нарыв надлежало иссечь - ну а то, что иссекать придется по живому и кровоточащему сердцу, не следовало принимать во внимание. Верней оперся о стену, ощутив, как позорно у него задрожали колени. Сейчас он чувствовал себя, да и выглядел не лучше, чем Жан Дюваль в полицейском участке. Но гордость потомка несгибаемых вандейцев пришла на помощь. Эрнест поднял голову: - Чтобы вы знали, месье, никто лучше Дали и Пикассо не умеет писать портреты. Они добиваются поразительного сходства с оригиналом, обнажая самую душу модели... Вы думаете, они экспериментируют с цветом и формой, потому что не умеют писать, как Леонардо, Рафаэль или Веласкес? Умеют, уверяю вас... И гении Возрождения гордились бы ими, достойнейшими... Но видно, вы из тех слепцов, которые смотрят на палец, когда палец указывает на небо. Эта небольшая лекция о современно искусстве помоглаему воссановить контроль, и он кротко сказал: - Хорошо, доктор. Я напишу... напишу их. В самой что ни на есть академической манере. Могу ли я работать в оранжерее? Мне там будет удобнее всего. Свет хорошо падает и долго не уходит.
Эмиль Шаффхаузен: - Можете. - кивнул доктор, оставив лекцию о кубистах и сюрреалистах без комментариев. - Скажите медбрату, что вам нужно предоставить для работы - краски, холст, мольберт, кисти - и можете приступать с того момента, как все это будет вам предоставлено. Да... если вдруг испытаете желание рисовать в манере Пикассо и выразить через абстракции свои переживания, я не буду возражать. Так же, как не стану против, если вы в какой-то момент измените кисти и краскам и обратитесь к скульптуре, в оранжерее есть глина для керамики, можете ее использовать. А пока можете вместе с медбратом сходить туда ближе к вечеру и подготовить все к работе. Но предупреждаю, днем в оранжерее очень жарко, несмотря на открытые фрамуги. Попутно, пока Шаффхаузен рассуждал вслух о возможностях его пациента, он бегло взглянул на коробку с лекарством, которое выписал ему Дюваль. Сверху, на крышке было написано название препарата и дозировка с периодичностью приема. "Дормель, по 1 мг за раз, 2 раза в сутки?* Хм... Дюваль подстраховался, но ему не помогло... Вот она, великая сила искусства, снимаю шляпу, месье Марэ!" ____________________________ * Дормель (Dormel) - русск. хлоралгидрат, успокаивающее, снотворное и анальгезирующее средство; в больших дозах, близких к токсическим, обладает наркотическими свойствами. Оказывает сложное влияние на ЦНС; в малых дозах вызывает ослабление тормозных процессов, в больших — понижение процессов возбуждения. по 1 мг дважды в сутки - большая доза. В настоящее время препарат запрещен к производству.
Эрнест Верней: *** Дюваль рассеянно перебирал медицинские карточки, бегло просматривал истории болезни, сортируя, исправляя, раскладывая блокноты и папки по ящикам и полкам... Эта работа архивариуса, монотонная и нудная, как ноябрьский дождь, в другое время могла бы казаться ему унизительным наказанием. Но сейчас он был даже рад возможности побыть наедине со своими мыслями, и то, чем механически занимались руки, помогало сосредоточиться. Шаффхаузен повел себя совсем не так, как ожидал Дюваль. Он не смотрел на него с гадливым отвращением, как отец, однажды заставший его с порнографическим журналом, и не устроил грубого разноса, как непременно поступил бы на его месте профессор Шварценгольд, известный своими крайне правыми и пуританскими взглядами... О, в клинике Шварценгольда Дюваль после всего случившегося не пробыл бы и часа, его вышвырнули бы вон с позором и хорошо еще, если бы вдогонку не обвинили в подлоге, мошенничестве или насилии. Но зато теперь Жан мог без страха и даже без особого стыда взглянуть на то, что старательно вытеснял, прятал не то что от других - от самого себя, загонял в самые дальние уголки сознания, но что было с ним... сколько? Наверное, с самого рождения. ...Мальчик в детском бассейне, в большом отеле в Ницце, где он отдыхал вместе с родителями. Высокий и тонкий, смуглый, как цыганенок, с огромными лиловыми глазами и невероятной нежной улыбкой... Их дружба, когда они целыми днями носились по пляжу, плескались в бассейне, хохоча и поднимая тучи брызг, перебрасывание мячом через сетку, которое для Жана было лишь поводом любоваться грацией Мигеля (да, так его звали, маленького испанчика), его прыжками, его голым животом... Их волнующие беседы по вечерам, в саду, когда повсюду бродили влюбленные парочки, и аллеи были полны томных вздохов и поцелуев - и внезапное прикосновение губ Мигеля к его щеке. Прикосновение, вызвавшее в нем такой взрыв чувства, что он убежал прочь. Горькие слезы, отчаяние, когда Веласкесы уехали, и, наконец, лихорадка, не покидавшая его целых две недели. ...Статуя Париса, случайно увиденная во время урока рисования в музее... Юный атлет, обнаженный, в одних только сандалиях и шкуре леопарда, перекинутой через плечо, с длинными сильными ногами и слегка приподнятым фаллосом - видение, не раз будоражившее его сны. ...Романы Томаса Манна, "Сатирикон" Петрония, "Пир" Платона, проглоченные залпом, приоткрывшие Жану глаза на природу его чувств к юношам, и сформировавшие первый жадный интерес к тайнам человеческой души, к психике и к психологии... И, наконец, Жан Жене - извращенный, немыслимый, страшный и возбуждающий "Карэль из Бреста"*, с порнографическими иллюстрациями самого Кокто - книга, которую он прочел за один вечер, дрожа, плача, мастурбируя и мучительно кончая, и сгорая от стыда и отвращения к самому себе... Книга, которую он хотел сжечь, но не смог, и просто спрятал дома, в своем книжном шкафу, за Библией, трудами Фрейда и Юнга и справочнником по судебной психиатрии... "Что, если бы отец нашел ее случайно? Ужас, кошмар!" Но расстаться с Кэрэлем он так и не смог... Пожалуй, Кэрэль стал его первым тайным и единственным любовником - до того, как он впервые увидел виконта де Сен-Бриза. Или Эрнеста Вернея. Увидел... и пропал. Он прошел все круги Ада, наблюдая за ним не как за пациентом, но как за объектом тайного и от того еще более мучительного вожделения. Полтора года, что Эрнест провел в клинике -сначала безвыездно, потом короткими сессиями по две -три недели - были для Дюваля настоящими днями Содома и Гоморры. Он ожидал серного дождя... но огонь с небес так и не пролился. Проливались лишь слезы стыда и отчаянной безнадежности, каждый раз, как он наедине с собой проливал семя, думая - о ужас, о стыд! - уже не о книжном персонаже, не о киногерое, а о вполне реальном извращенце... с такой потрясающе нежной кожей, такими тонкими пальцами и длинными ресницами над этими его проклятыми - бесовскими, да, бесовскими глазами... Когда Эрнест покинул клинику, Дюваль долго не засыпал без валиума, и только месяца через три окончательно пришел в себя. И со всей страстью отдался работе. "Ну что за нелегкая опять принесла тебя сюда, Эрнест?.. И зачем Шаффхаузен...ааааа... но ведь он и понятия не имел, что один только твой взгляд выворачивает мои мозги наизнанку. " Он поймал себя на том, что давно уже держит в руках одну и ту же кожаную папку, и нежно гладит ее, как если бы она была мужским плечом. - Доктор Дюваль... Извините...Патрон просит вас к себе. - Да, мадам Пикар, хорошо. Я сейчас иду. Он шел, не чуя под собой ног, и сердце на каждом шаге выстукивало одно-единственное имя... Страха не было. Нет, больше не было страха. Но стыд все еще сжигал Дюваля, перемешиваясь с безумным счастьем. _______________________________________________________________ *одно из гениальных произведений Жене, в котором затрагивалась тема гомосексуальности и преступности. И о моряках:) кто хочет ознакомиться с текстом - http://www.mitin.com/books/klimova/gen01.shtml текст прекрасен, но предупреждаю: роман действительно порнографический
Эмиль Шаффхаузен: Шаффхаузен ознакомился с отчетом Дюваля и попросил дежурную сестру пригласить его на еще одну беседу. Теперь уже по поводу пациента. Когда Дюваль появился на пороге его кабинета, тщательно отмытого от утренней рвоты месье Эрнеста, он выглядел все таким же пристыженным школьником, которого учитель застал за непристойным занятием и отложил наказание до вечера. - Жан, - обратился он к нему неформально, чтобы тот немного расслабился и сумел ответить на его вопросы касательно лечения пациента. - присядьте, пожалуйста. Я прочитал ваш отчет и хочу кое-что уточнить в схеме лечения. Скажите, на основании каких показателей, вы выбрали препарат Дормель и назначили его в двойной суточной дозе вашему подопечному? Он проявлял истерические реакции? Был нервно перевозбужден? Отмечалось повышенное давление? Я не нашел этих данных в ваших записях...
Эрнест Верней: Вопрос удивил Дюваля - заданный совершенно нейтральным тоном, он, казалось, не таил в себе никакого подвоха, и вовсе не был связан с пикантным происшествием накануне... Но инстинкт подсказал ему, что не все так просто. Шаффхаузен постепенно подбирался к главной теме, и, судя по тому, как щурились его глаза за стеклами очков, ничего хорошего Жана не ожидало. Удав Каа просто попросил бандерлога подойти поближе... Эта неожиданная ассоциация заставила Дюваля усмехнуться. Что ж, бандерлоги не устояли перед искушением -похитить красивого длинноволосого мальчика, чтобы поиграть с ним, они похитили его у волков, у могучего медведя и грациозной пантеры, похитили, чтобы за свою шалость заплатить жизнью... Но жалели ли бандерлоги о своей шалости? О, едва ли. Маугли стоил того, чтобы за удовольствие прижать его к себе, коснуться его волос, пойти на обед к старому удаву. Жан поднял голову и уверенно, спокойно ответил: - Пациент жаловался на плохой сон и постоянные кошмары. Истерических реакций он не проявлял, однако был чрезвычайно напряжен, напряжен настолько, что я опасался эпилептического припадка или даже вхождения в эпилептический статус... Тесты и энцефалограмма подтвердили, что такая угроза существовала.
Эмиль Шаффхаузен: - Хм... - многозначительно уронил Шаффхаузен. - Мне помнится, что при угрозе эпилепсии Дормель не назначается, поскольку есть риск, что лекарство сработает как возбудитель вегетатики. А назначают фенобарбитал или фенитоин*... Мне странно, что вы запамятовали о такой особенности этого... препарата. А что там с ЭЭГ? Что показывает - склонность к абсансам или парциальным приступам**? Или вообще эпилептиформную энцефалопатию***? И как вы могли определить это только лишь по тестам и ЭЭГ, скажите на милость? Вы открыли новый метод экспресс-диагностики эпилептического статуса до, собственно, припадка? - тут доктор позволил себе иронически вскинуть брови и устремил на Дюваля вопрошающий взгляд поверх своих круглых очков, которыми он пользовался только для чтения. ___________________________________ * препараты, показанные к применению при подозрении на эпилептический статус ** характеристики эпилептического припадка, которые можно выявить по ЭЭГ *** разновидность расстройства мозговой деятельности, маскирующаяся под эпилепсию.
Эрнест Верней: - Что ж, доктор, - смиренно ответил Дюваль. - Значит, я допустил ошибку при диагностике, превратно истолковав показания ЭЭГ. Однако, поскольку пациент жаловался на плохой сон и кошмары, фенобарбитал или фенитоин наверняка привели бы к утяжелению состояния. Возник бы риск каталепсии или наоборот, нервной бессоницы. А от дормеля он, по его собственным словам, спал как младенец. И это позволило его нервной системе хотя бы немного восстановиться... в том числе, и судя по изменению психоэмоционального фона. Жан Дюваль твердо усвоил со студенческой скамьи: любой бред, произнесенный уверенным тоном, и подкрепленный соответствующей аргументацией с использованием правильных терминов, приобретает вид концепции,и обретает право называться "врачебным мнением". Но врач по-прежнему не понимал, куда клонит Шаффхаузен... - Вы подозреваете, что я намеренно сделал назначение, которое вы не находите верным, патрон?
Эмиль Шаффхаузен: - Мне даже подозревать вас в этом теперь не нужно - я вижу это. Вы назначили пациенту, у которого в прошлом значится наркотическая аддикция, препарат в дозе, вызывающей эту самую аддикцию в короткие сроки. А ведь вы не поленились освежить в памяти историю вашего пациента, Дюваль - с этими словами, доктор вынул из стола и положил на столешницу папку с данными по лечению Эрнеста Вернея за 1962-63 годы. - Вот ваши пометки на полях, они сделаны недавно. И мне приходится констатировать, что вы намеренно пропустили назначение фенитоина, действие которого успешно снимало судороги. Почему, Жан? Вы так опасались, что он на вас бросится в процессе терапии, что решили поступить как усталый муж с любвеобильной супругой? Назначили релаксант, подавляющий помимо нервного еще и сексуальное возбуждение?
Эрнест Верней: Дюваль опустил глаза и с минуту смотрел в пол. Краска прихлынула к щекам, шея болезненно напряглась... Как это было похоже на выговоры отца, на разносы мэтра Дюрока в школе, и хорошо еще, что "не при всех". Хотя Жану казалось, что сейчас за спиной собралась, и с осуждением смотрит, покачивает головами и цокает языком вся его многочисленная родня. -Если вы знали... догадались ... с самого начала, патрон - зачем же вы мучили меня этим унизительным допросом? Хотели проверить, солгу ли я вам? И выходит, я солгал. Но это не так, патрон. Мммм...понимаете, я и сам не знаю, почему решил прибегнуть к Дормелю. Еще не успел отрефлексировать. Возможно... возможно, это была попытка спасти нас обоих. Относительно честная. Тут он решил, что ему больше нечего терять, и сказал следующую фразу, как будто шагнул с вышки в холодную воду. - Я возбуждался, когда смотрел на него. Возбуждался так сильно, что едва мог высидеть до конца сессии... Во время его первого визита сюда ...гммм... это тоже случалось, но не так сильно. Не до такой степени. Может, все из-за того, что я ...заметил...Заметил, что и он тоже возбужден. Стало совсем плохо. Мне нужно было сразу отказатьс вести его, после первого же случая, но это уже от меня не зависело. И я понадеялся на препарат. Думал, что долго это все равно не продлится, ведь вы намеревались забрать его, как только закончите срочные дела.
полная версия страницы