Форум » Недавнее прошлое » Июнь 1965 года, частная клиника Сан-Вивиан, Антиб. » Ответить
Июнь 1965 года, частная клиника Сан-Вивиан, Антиб.
Эмиль Шаффхаузен: Эмиль прилетел с конгресса по методам психоанализа в большой психиатрии, который проходил в Канаде, и наутро, отдохнувший и взбодренный чашечкой кофе, поехал в клинику. Предстояла большая творческая работа по осмыслению материалов, представленных коллегами и оппонентами, и доктор предвкушал, как распределит свое рабочее время, чтобы по максимуму уделить внимание своим свежим впечатлениям и новым идеям. Но, как говорит пословица, "хочешь рассмешить Бога - поведай Ему о своих планах"... Сан-Вивиан встретила своего патрона целым ворохом новостей и срочной работы. Его личный помощник сразу после приветствия и обмена первыми впечатлениями протянул ему несколько листков с перечнем записи звонивших в отсутствие доктора пациентов и их родственников - половине из них требовалась срочная консультация по лечению, кому-то отсрочка по оплате своего пребывания в стенах клиники, кому-то - судебный иск на возмещение морального ущерба... Из всего этого потока особняком стоял тревожный звонок графа де Сен-Бриз - помощник обвел его красной ручкой. И ниже была приписка, что так же на ипсофон* позавчера поздним вечером пришел звонок от Эрнеста Вернея, он хотел что-то сказать, но поняв, что беседует с бездушной техникой, повесил трубку. Взяв листы с собой в кабинет, Шаффхаузен чувствовал, что его планам в ближайшее время не суждено осуществиться. Срочные счета, нелепые судебные иски от пациентов в рецидиве, нудные консультации по какой-нибудь ерунде навроде разрешения самостоятельно снизить дозу лекарства, да еще и какая-то очередная неприятность в семействе Сен-Бриз. Эмиль подумал, что напрасно взялся тогда за работу семейного консультанта для них, но теперь ему, видимо, предстояло ее продолжить... Устроившись в кресле и отодвинув до вечера кейс с бумагами, он углубился в решение накопившейся рутины. Рассортировав большую часть дел, и вернувшись к списку звонивших, он повнимательнее прочел послание от Сен-Бриза: "Доктор, это ужасно! Я сделал чудовищную глупость и снова подверг риску жизнь моего мальчика! Они расстались, но я сильно беспокоюсь за его душевное состояние, гораздо сильнее, чем за последствия этой мерзкой истории для себя самого! Пожалуйста, свяжитесь со мной, я возьму на себя все расходы по связи! Умоляю!" - Мило... неужто этот болван самолично решил скомпрометировать девушку перед сынком? Если так, то неудивительно, что тот снова помешался с горя... - пробормотал Эмиль, отыскивая в картотеке контакты графа - его местный номер и телефон в парижском особняке. Местный номер молчал, в парижском доме ответила горничная и полным тревоги голосом известила, что месье граф срочно уехал. Когда Шаффхаузен спросил ее, связан ли этот отъезд со старшим сыном, девушка на том конце провода жалобно всхлипнула и ответила после долгой паузы, что да, граф уехал в Биарриц, и что он опасается за жизнь месье Эрнеста из-за какого-то письма, которое получил от него сегодня утром. - Хорошенькие дела! - Шаффхаузен положил трубку и забарабанил пальцами по столешнице. Рецидив суицида был серьезным вызовом его профессионализму, особенно если молодой человек на сей раз твердо решил, что жить ему незачем, раз его предали сразу два близких человека... Однако, пока граф разыскивал сына где-то в Аквитании, по всему побережью басков, предпринять было ничего нельзя. Эрнест не перезвонил больше, и это было дурным знаком. Оставалось надеяться лишь на то, что катарсическое переживание случится с ним раньше, чем нечто непоправимое... С этим неприятным осадком в душе, Шаффхаузен пообедал и проработал еще несколько часов, и уже собирался приступить-таки напоследок к своему кейсу, полному свежих знаний и впечатлений, как ординатор снизу доложил, что его желает видеть месье Верней собственной персоной... Испытав невероятное облегчение от этого известия, доктор попросил пригласить посетителя в кабинет и подать две чашки чая. _________________ * ипсофон - устройство, предшествовавшее современному автоответчику.
Эрнест Верней: - Сюда, месье ви... месье Верней, - обреченно проговорил Жан Дюваль, открывая двери приемной. - Доктор ждет вас. Каждый раз, как любой из членов чокнутой семейки Сен-Бризов появлялся на горизонте, это не сулило ординатору ничего, кроме сверхурочной работы и постоянной тревоги - не то за себя, не то за доктора, не то за всю клинику. У него в ноздрях до сих пор еще стоял запах белил, которыми целые месяц замазывали порнографические художества виконта на стенах часовни... И новое посещение Эрнеста пахло еще хуже. Молодой человек, впрочем, не выглядел безумным - лишь очень грустным и задумчивым. Но его темные волосы, обычно распущенные как попало, на сей были аккуратно причесаны и собраны в хвост, под черную шелковую ленту, а вместо вытертых джинсов и художнической блузы он был одет в приличные светло-серые брюки и голубую рубашку. И пахло от него не крепким куревом в смеси с подозрительным запахом лекарств, а очень дорогим одеколоном... - Благодарю, дорогой Эртебиз, - отозвался Эрнест на приглашение ординатора. - Вы неизменны, как часовой. Начинаю верить, что Сан-Вивиан - это моя личная Зона, только вот я настолько плох, что меня не берут на тот свет, и все время находят бюрократические предлоги для отказа. * "Та-ак...Ну здравствуйте, месье виконт, вот вам и параноидальный бред!" Дюваль неодобрительно посмотрел вслед молодому человеку, но тот уже переступил порог кабинета Шаффхаузена, и плотно закрыл за собой дверь. - Добрый вечер, доктор, - начал Эрнест, остановившись посреди комнаты, и прищурился от яркого закатного солнца, бившего в окно. - Простите, что снова краду ваше время, но у меня есть уважительная причина.Только прежде всего должен признаться, что у меня почти нет денег, и если вы укажете мне на дверь, я на вас не обижусь. ______________________________________________________________ * аллюзия к фильму Жана Кокто "Орфей" (1947 г.). Эртебиз - ангел, посланец потусторонего мира, сопровождавший Орфея на его пути за Эвридикой.
Эмиль Шаффхаузен: Шаффхаузен ожидал увидеть мечущегося от душевной боли художника, а увидел скромного просителя без каких-либо видимых признаков душевного расстройства... И это его заинтриговало настолько, что вопрос о деньгах он решил урегулировать позднее. - Проходите, присаживайтесь, месье. Раз вы проделали длинный путь сюда, то у вас есть на это свои причины, и этого мне пока вполне достаточно, чтобы хотя бы выслушать вас. Чай, кофе?
Эрнест Верней: - Благодарю, доктор, - Эрнест опустился в кресло, проигноривав вопрос о напитках, и сложил руки на груди. - Знаете... Я теперь понимаю, что чувствует смертник, когда его подвели к эшафоту и зачитали помилование. Он не рыдает от счастья и не кричит, а впадает в оцепенение. Позавчера я думал, что сегодня в это время меня уже не будет в живых. И однако ж, я есть... Передо мной снова лежит целая жизнь, и я понятия не имею, что с ней делать. Он тяжело вздохнул и взялся ладонями за виски. - Может быть, вы мне подскажете, месье?
Эмиль Шаффхаузен: - Подсказать вам, что дальше делать с жизнью, которую вы снова хотели прервать? Что ж, я бы с радостью предложил вам пару сотен вариантов, но, позвольте для начала узнать, что вас снова поставило в ситуацию выбора между жизнью и смертью? - спросил Шаффхаузен, мысленно восстановив послание графа де Сен-Бриз и формулируя свой следующий вопрос - Вы поссорились с вашей девушкой, с эм... Лидией? Или случилось что-то более серьезное, чем простая размолвка жениха и невесты? В этот момент в дверь осторожно постучали, и дежурная сестра внесла чай на подносе. Рядом с дымящимися чашками стояли запотевшие стаканы холодного лимонада и благоухало в розетках варенье из свежей местной земляники. Шаффхаузен поблагодарил ее за заботу и попросил не беспокоить их в течение часа.
Эрнест Верней: Эрнест тихо засмеялся, и любому, кто знал молодого человека достаточно близко, послышались бы в этом смехе зловещие нотки. - Поссорились... Ну, если считать беременность моей невесты от моего собственного отца невинной шалостью, можно назвать случившееся размолвкой. Он взял с подноса стакан и сделал несколько больших глотков. - Восхитительный лимонад у вас делают, доктор. Никогда не пробовал ничего вкуснее. Так о чем мы? А, Лидия. "Ангел оказался демоном". К сожалению, я не обладаю волей графа де Ла Фер, и, не решившись вздернуть эту б..ь на первом суку, решил поступить как трус и убить себя. Негодного сына, плохого любовника и жениха, не пришедшегося ко двору. Я же говорил вам, доктор, что я жуткий трус. По крайней мере, был им в своей прошлой жизни.
Эмиль Шаффхаузен: "Ого!"- к счастью, только мысленно воскликнул Шаффхаузен. -"Дьяволица совратила обоих или же папаша так превратно истолковал мои рекомендации? Судя по его истерическому сообщению, склонен думать про второе..." Внешне же при этом доктор отреагировал на сказанное Эрнестом удивленно поднятыми бровями, которые не возвращались к исходному состоянию до тех пор, пока молодой человек не замолк, предоставив Эмилю право отвечать или спрашивать. Доктор предпочел вопросы ответам: - Ваша невеста беременна от вашего отца... Что же, узнав о таком раскладе, есть смысл пересмотреть планы по женитьбе, но искать смерти, словно она может исправить то, что случилось? Мне кажется, вы уже это проходили и отказались от идеи переселения на тот свет. Вижу, что на сей раз вы тоже выбрали жизнь. Могу я узнать, что помогло вам в этом теперь?
Эрнест Верней: ...Разве он сможет когда-нибудь рассказать об этом? Рассказать - когда он до сих пор не уверен, не было ли все случившееся просто сном? Ярким, отчетливым, реальным до боли - но только сном? "Нет. Нет. Ни за что. Не хочу выглядеть еще большим безумцем и мечтателем, чем есть. " - Я и сам не знаю, доктор... Есть такая поговорка: с бедой нужно переспать ночь. Так что спасительной идеей было не бросаться с моста Наполеона в Сену - она, знаете ли, очень грязная в это время года - а сесть в ночной поезд, идущий в сторону Биаррица. Ну и ... в поезде я спал. И проснулся утром совсем другим человеком.
Эмиль Шаффхаузен: Шафхаузену показалось, что перед тем, как дать ответ, Эрнест за несколько секунд заново пережил нечто важное, какое-то воспоминание заставило его глаза расфокусироваться, а его сознание - погрузиться в подобие гипнотического транса. "Спал? Или накачался? Нет, нагруженным он не выглядит... Что-то тут подозрительно просто все прошло на фоне уже принятого суицидального решения... Или это была только демонстрация и призыв о помощи? Что ж, это можно проверить по показаниям его отца." - Простите, что интересуюсь, но какой способ вы запланировали для самоубийства? Почему именно Биарриц? Туда, обычно, ездят с другими целями...
Эрнест Верней: - Ну не в Антиб же мне было ехать, - усмехнулся Эрнест. - Моей первой мыслью было просто убежать, скрыться... Подальше. Париж - город маленький, в средней Франции месье де Сен-Бриз каждую кочку знает наперечет, ну и здесь у нас все побережье - сплошь знакомые. Кто хочет отдохнуть и подлечиться, доктор, тот едет на Лазурный берег. А те, кто жаждет уединения или хочет свести счеты с жизнью, стремиться к Бискайскому заливу, к городам басков, к Испании. Он допил лимонад из стакана и взял розетку с вареньем. - Я не только трус, месье, я еще и полный пошляк в отношении смерти. Ни одной оригинальной идеи. Остановился бы в гостинице, взял бы лодку, заплыл подальше... Немного наркотиков... нырнул бы через борт, и вся недолга. Если б мое тело вынесло первым приливом, это было бы удачей для моей родни, но не для меня. По правде говоря, я надеялся, что La señora del mar*, Юманжа, или как ее там принято называть, со мной не расстанется, и тело мое не найдут. ________________________________________________________ * хозяйка моря
Эмиль Шаффхаузен: "Любопытный способ... Назад, к истокам, в утробу матери..." - подумал Шаффхаузен. Море, погружение в море - в бессознательном эти фантазии и желания часто самым тесным образом связаны с желанием человека вернуться в материнское лоно, где он чувствовал себя максимально защищенным со всех сторон от невзгод и неприятностей этого мира. Недаром в своих фантазиях о смерти - процессе, во многом сходном с рождением, если верить буддистам и прочим сторонникам теории перерождений, он желал отдать свое тело хозяйке моря, древнему женскому божеству... - "Отверженный одной хтонической женщиной, бросился в объятия другой..." - Мне передали, что вчера сюда звонил граф де Сен-Бриз. Я перезванивал ему сегодня, но в Париже его не застал. Горничная мне сообщила, что он поехал искать вас в Биарриц. Вы ему написали предсмертное послание? - слегка сменил тему доктор, решив уточнить, каковы в настоящий момент чувства его бывшего и, возможно, будущего пациента к своему отцу. "Решится ли он все-таки уничтожить Кроноса и занять Олимп вместо него? Или его, как Орфея, завлечет в Аид душа Эвридики?"
Эрнест Верней: Эрнест, не ожидавший подобного поворота беседы, ощутил себя так, словно Шаффхаузен ткнул зажженой сигарой в отверстую рану. Он вздрогнул, и розетка с вареньем вылетела из его пальцев, ударилась об пол и разлетелась вдребезги. - У...у меня больше нет никакого отца, месье! И матери тоже нет! Да, я написал письмо на его адрес, перед отъездом из Парижа, с тем расчетом, что оно придет по назначению уже после моей смерти. Написал с единственной целью - чтобы меня юридически признали мертвым, а не пропавшим без вести, и мое завещание могло вступить в силу.
Эмиль Шаффхаузен: "Ага, а вот и аффект пошел..." - удовлетворенно отметил Шаффхаузен и подумал мельком, что медсестра, дежурившая в коридоре, теперь начнет тревожно прислушиваться к тому, что происходит в его кабинете. - То есть, вы проявили трогательную юридическую заботу о тех, кого у вас больше нет? А по какой причине вы отказали своей матери в праве на материнство? Ведь она не совращала вашу невесту... Или и она тоже...? - и доктор снова вздернул брови, приготовившись к дальнейшему удивлению нравам семейства де Сен-Бриз.
Эрнест Верней: - С чего вы взяли, доктор, что в моем завещании вообще упомянуты родители? - огрызнулся Эрнест. - Ну да... матери... Я оставил кое-что матери, потому что она постоянно сидит без денег. Остальные деньги должны пойти на стипендии для одаренных детей и на улучшение условий содержания политических заключенных, ну еще часть в фонд студенческого профсоюза Сорбонны. Между прочим, вашей клинике я тоже завещал небольшой взнос, чтобы хватило на побелку стен, а лично вам - несколько моих картин... О судьбе остальных работ должен был позаботиться мой душеприказчик. Он откинулся в кресле и произнес по-детски обиженным голосом: - Но если бы я знал, что вы опять начнете вести себя как м...к, не стал бы вписывать вас в завещание.
Эмиль Шаффхаузен: "Ах, как все-таки замечательно работает провокация! Иногда гораздо информативнее сочувствия..." - отметил про себя Шаффхаузен, вспомнив семинар молодого американца*, ученика Роджерса, строившего свою работу с пациентами исключительно в провокативной манере. Коллеги, особенно маститые профессора и доктора наук, приняли его методы в штыки, а Шаффхаузену они пришлись по вкусу, он и сам частенько использовал и юмор, и парадоксы в своей терапевтической практике. Вот и теперь, зацепив клиента за эмоционально-нагруженную тему, он узнал куда больше ценных сведений о нем, чем если бы два часа сочувственно выслушивал его жалобы на несправедливость мира. - Еще не поздно меня оттуда вычеркнуть, раз уж вы передумали топиться. - Шаффхаузен улыбнулся - Правда, стены мы уже побелили на средства епископа, ну а картины да, картины ваши - единственное, о чем я бы пожалел, исключи вы меня из числа своих наследников. Однако, я так понимаю, что пока мне ваше наследство не светит в любом случае. Вы уехали из Биаррица, и приехали сюда, ко мне, старому м..ку с глупыми и раздражающими вопросами. Но уже не как ребенок, которого папа привез едва ли не насильно, а как взрослый человек, мужчина, явившийся сюда по своей воле. Стало быть, я вам зачем-то все же нужен. А раз так, давайте определимся, что вы хотите от меня и что я могу вам предложить из этого. ______________________ * Фрэнк Фарелли, автор нынче широко популярного метода провокативной психотерапии, ученик К. Роджерса. Теоретически в то время уже мог начать "семинарить".
Эрнест Верней: Против воли, Эрнест улыбнулся. От невозмутимости доктора, за которой угадывалось куда больше добродушия и дружелюбия, чем Шаффхаузен позволял себе проявить, враждебность молодого человека растаяла, как дым. - Извините мою неловкость, месье, я не нарочно испортил ваш ковер вареньем... Но вы как всегда сбили меня с толку. После небольшой паузы, он продолжил очень тихо: - Вы действительно нужны мне. Я понятия не имею, зачем, и каким образом сумеете помочь, но... однажды вам это удалось. При чем в ситуации, которая была ничуть не лучше. Как я уже сказал, у меня нет денег, чтобы платить за терапию, и я не обижусь, если вы просто пошлете меня на все четыре стороны. В этом случае я все равно пожму вам руку и буду считать, что получил необходимое. Но если бы у меня был выбор... Я бы предпочел остаться здесь на несколько дней. Умирать я больше не собираюсь, благодарение Фебу (по губам его скользнула задумчивая улыбка), но положа руку на сердце - чувствую себя паршиво.
Эмиль Шаффхаузен: Противный голос Жанетты завопил в его голове: "Ты скоро станешь банкротом, если будешь брать на лечение бесплатно! Бан-кро-том! Ах, мой первый муж никогда не позволил бы себе пускать нас по миру!" Шаффхаузен поморщился, но, не желая, чтобы Эрнест принял его гримасу на свой счет, кивнул ему: - Ваше счастье, что началось лето - клиника сейчас почти пустует. Я не скажу, что буду бесплатно заниматься с вами, но, если часть средств, затраченных клиникой на вас, вы сумеете возместить за счет своих умений, а часть - вернуть позже, я готов рассмотреть ваше пребывание здесь. Однако, хочу сразу предупредить, что несколько дней буду очень сильно занят важными и срочными делами, и потому с вами пока поработает Жан Дюваль, мой ассистент. Вы с ним, кажется, были знакомы ранее.
Эрнест Верней: - Жан Дюваль? - разочарованно сказал Эрнест. - Этот...ваш молодой помощник? Но он похож на импотента, доктор. И по-моему, он меня боится, считая опасным психом с перверсиями. Хотя...я не в том положении, чтобы привередничать. Дюваль так Дюваль. Несколько дней ничего не решают. И "отдать натурой" за лечение я тоже согласен, располагайте мной. Готов окапывать ваши клумбы и даже мыть утки. Он посмотрел на Шаффхаузена, и тень промелькнула по его бледному лицу: - Вы сказали, что мой отец...граф де Сен-Бриз ищет меня в Биаррице. Точнее, ищет мое тело. Вы... вы ведь не скажете ему, где я?
Эмиль Шаффхаузен: Шаффхаузен усмехнулся разочарованию молодого человека. Дювалю будет полезно общение с этим эксцентриком, в качестве творческого практикума, а то он совсем закис на своих подопечных каталептиках и сомнамбулах... - Насчет уток - это, я думаю, был бы перебор, вы лишите заработка наших медбратьев. Клумбы я вам не доверю, мой садовник весьма ревниво их опекает. А вот часовню... Ту самую, вы помните, да? Только на сей раз я вас попрошу приложить старание, и расписать ее в более классической манере, начиная от эскизов, которые буду утверждать я лично. Договорились? Удостоверившись, что сопротивления эта идея у молодого художника не вызвала, он так же отметил, что мысли об отце все еще не оставляют его равнодушным, как бы он сам того не желал. - Что до графа, давайте вместе решим, что я ему скажу. Что вы мне звонили и что-то просили ему передать? Или как? Если я просто позвоню сам и сообщу ему, что вы живы, то первое, что он сделает - примчится сюда.
Эрнест Верней: Эрнест развел руками, не в силах сказать что-то внятное - одно упоминание отца причиняло ему страшную, почти физическую боль - и наконец, с усилием разомкнул губы: - Я не знаю, доктор, право, не знаю. Мне... я не могу сейчас думать об этом. Скажите, что хотите. Скажите... что-нибудь! Я вам доверяю. Только, умоляю, не заставляйте меня ни говорить, ни встречаться с...этим господином. У меня нет с ним ничего общего. Он поднялся с кресла и пошел к двери, словно желал ускользнуть от неведомой опасности, и взявшись за ручку двери, уточнил: - Так вы дадите распоряжения персоналу?
Эмиль Шаффхаузен: "Как бы не так..."- мысленно скептически отозвался на сказанное молодым человеком об отце Шаффхаузен. Но вслух спорить с ним не стал - всему свой черед. А пока надлежало предоставить Эрнесту Вернею свободную палату. - Хорошо, я решу этот вопрос сам. Вам в прошлый раз понравился вид из седьмой палаты или вы на сей раз предпочли бы перебраться повыше? Только предупреждаю, на верхних этажах окна у нас забраны решетками - сами понимаете, ради безопасности пациентов. Эрнест оставил и этот вопрос на усмотрение доктора, и Шаффхаузен, предложив ему подождать минутку, вызвал в кабинет ординатора. - Жан, поручаю вам поселить месье Вернея в двенадцатый номер, он же у нас не занят и готов принять пациента, так? И займитесь с завтрашнего дня его ведением и консультированием, пока я не освобожу для этого время. - он обратился к Эрнесту - Передаю вас на попечение моего ассистента. Насчет часовни предметно договоримся позже, но если вы хотите начать делать наброски, скажите, что вам нужно для этого - и вам это будет предоставлено завтра же.
Эрнест Верней: Сказать, что Жан Дюваль был в ярости - это ничего не сказать. Мало того, что этот невоспитанный графский сынок с больными фантазиями врыватся сюда как к себе домой, отрывает доктора от работы, так еще и он, Дюваль, должен все бросить и заниматься его проблемами! Но слово патрона было законом для молодого врача. Выслушав распоряжения, он молча поклонился и пригласил Эрнеста следовать за собой. Двенадцатый номер располагался на первом этаже, и выходил не на залив, а на самую живописную часть парка. В комнате было все необходимое для отдыха и спокойных занятий, но никаких излишеств. Чисто, уютно и очень нормально, именно так, как и должно быть на территории престижной клиники, излечивающей душевные расстройства. - Располагайтесь, месье Верней. Придите в себя, отдохните как следует, а первую терапевтическую встречу проведем завтра. Дювалю понадобилось собрать всю свою волю, чтобы проговорить эту фразу спокойно, вежливо и непререкаемо, как это делал Шаффхаузен. Только бы виконт не вздумал артачиться... Будь на его месте сомнамбула, каталептик или даже параноик, Жан не оплошал бы и знал, что предпринять. Но как вести себя с маниакально-депрессивным типом, с истероидной компонентой, да еще и с сексуальной перверсией, и при этом наделенным странной притягательностью, способностью очаровывать - иначе с какой стати патрон каждый раз бросает все, как семейка Сен-Бриз возникает на горизонте? - Дюваль представлял только в теории. Он предпочел бы не приближаться к Эрнесту Вернею даже на пушечный выстрел, и даже профессиональный челлендж, как выражался патрон, его не прельщал. Но вопреки ожиданиям, Эрнест вел себя спокойно, если не сказать - кротко. Он рано лег спать, утром отправился в бассейн, потом на завтрак, и когда Жан Дюваль решился нанести художнику врачебный визит, то застал его за работой, делающим наброски карандашом на листах чертежной бумаги. - Ээээ...месье Верней, доброе утро, - запинаясь, начал Дюваль, а когда художник поднял на него свои странные зеленовато-карие глаза, ощутил, что пол уплывает у него из-под ног. - Если вы помните, вчера патрон поручил вас моим заботам на несколько дней, и...эээ.. я хотел бы... хотел бы... Черт возьми, он никак не мог закончить фразу, и Эрнест сделал это за него: - Поговорить со мной? Конечно, доктор Дюваль. Я готов. - Тогда пойдемте в кабинет... Или, может быть, вы предпочитате поговорить здесь? - Жан волновался все сильнее и ненавидел себя за это Как будто он не врач, имеющий уже и опыт, и первую научную степень, а неловкий студент!.. - Да мне все равно, доктор Дюваль, как скажете, - усмехнулся Эрнест. Он уже решил для себя, что настоящая терпапия начнется позднее, когда освободится Шаффхаузен, а пока - почему бы не поиграть в послушного и смирного пациента, который строго выполняет предписания?.. Хотя это будет чертовски скучная игра... "Определенно, - думал Эрнест, пристально глядя на молодого человека. - Я могу провести время и поинтереснее. И для этого, если я хоть что-то понимаю в жизни, нужно не так уж много". *** День до вечера прошел на удивление мирно. Эрнест терпеливо заполнил все тесты, которые счел необходимыми дать ему Дюваль - чтобы составить себе представление о сиюминутном состоянии психики пациента - и откровенно отвечал на задаваемые вопросы, безропотно принял лекарство, и под конец даже поинтересовался мнением Жана, в какой манере следует расписать алтарь в часовне: в стиле Рафаэля или все-таки в стиле Жана Кокто.* Вторая ночь в клинике тоже прошла спокойно для Эрнеста, а вот Дюваль спал наредкость дурно. Он ворочался с боку на бок и судорожно соображал, как построить следующую "терапевтическую сессию", поскольку был крайне недоволен собой. Тесты у него закончились, записи, сделанные в ходе первой беседы, казались ему китайской грамотой. И хуже всего было то, что каждый раз, как они с Эрнестом встречались глазами, сердце Жана ухало куда-то вниз, в голове начинал бить колокол, и он вообще переставал что-либо понимать и слышать... Валиум помогал, но помогал плохо. Все происходящее было неправильно, он не приносило пользы пациенту, путало самого Дюваля - и едва ли устроит патрона. И когда на следующий день Эрнест предложил провести "выездную сессию" - иными словами, вместе прокатиться в Антиб, эта идея не показалась Дювалю такой уж безумной. "Посмотрим "Фантомаса", поедим мороженого, пошатаемся по рынку, купим краски и бумагу для рисования... И все это время можем разговаривать, доктор, о чем сочтете нужным - ну кроме кино." Голос виконта звучал в ушах Дюваля, как голос змея-искусителя. Он отчего-о вспомнил, что в кино в последний раз был пять лет назад, а мороженого не ел со времен колледжа... И в Антиб выбирался нечасто, да и то в основном, направляясь на железнодорожный вокзал. Почему бы не изменить этой традиции?... "Да и прогулка ему пойдет на пользу..." - думал он, направляясь к кабинету Шаффхаузена, чтобы получить разрешение на несколько часов покинуть клинику. ____________________________________________________________________ *Жан Кокто был талантливым художником, и в последние годы жизни действительно расписывал часовни - на юге и в Мийи-ЛаФоре
Эмиль Шаффхаузен: Шаффхаузен более-менее разгреб ворох дел и приступил-таки к анализу своих заметок, выкинув на время виконта и его проблемы из головы и отдавшись работе по структурированию полученного опыта. С момента, как он передал пациента на руки Дювалю, тот лишь один раз, утром третьего дня, явился к нему в кабинет и попросил разрешения съездить вместе с Эрнестом в город, купить там все, что ему нужно было для рисования эскизов к часовне. Эмиль не усмотрел в этом ничего предосудительного и с легкостью согласился отпустить врача и его подопечного на пол-дня в Антиб. Они укатили на стареньком СТА*, и доктор выкинул это событие из головы до самого вечера. Когда расплавленное за день солнце опускалось к морю, в его кабинете раздалась трель телефона. - Доктор Шаффхаузен на проводе. - Доктор, вас беспокоит комиссар полиции 6 квартала Антиба, Антуан Декулёр. В нашем участке находятся двое задержанных за нарушение общественного порядка граждан, один из них представился Жаном Дювалем, второй отказался назвать свое имя, но Дюваль сообщил, что это ваш пациент. Можете ли вы приехать, чтобы внести за них обоих залог? - Задержаны? За что именно, комиссар? - только и сумел проговорить Шаффхаузен, исполнившись самых мрачных предчувствий. - Эм... Думаю, вам все же лучше приехать и тогда на месте вы все узнаете, месье Шаффхаузен. - Да-да, конечно, я приеду. Скажите мне номер участка... я записываю. Через несколько минут, Эмиль, вынув из сейфа тысячу франков, предназначенную для оплаты срочных счетов, сел в машину и покинул территорию клиники, гадая, что же такого эти двое могли натворить в тихом курортном городке... ___________________________ * Citroen Traction Avant, модель выпуска 1936 года
Эрнест Верней: - Да успокойся ты, - сказал Эрнест, глядя на совершенно стушевавшегося Дюваля, забившегося в угол скамейки и закрывавшего лицо руками. - В первый раз в участке, что ли? Ничего они нам не сделают. Ну, максимум, оштрафуют. Меня. Жан только пробормотал что-то неразборчивое: он с ужасом думал о приезде Шаффхаузена, и о том, что сегодня его репутации - а значит, и карьере в "Сан-Вивиан" - настанет конец. "И как меня только угораздило в этакое вляпаться! Попался, как последний простофиля... А если отец с матерью узнают? Да они ж меня из дома выгонят, насследства лишат! Ужас, кошмар!" Эрнест усмехнулся, глядя на страдания бедняги, присел рядом, положил ему руку на плечо. - Послушай, я - псих, ты - доктор, с тебя и взятки гладки. Шаффхаузен чего-нибудь наплетет комиссару, нас отпустят, и все. Дело выеденного яйца не стоит. Да и разве было так уж плохо, а? - Ты еще издеваешься! "Плохо? Нет, было хорошо, хорошо, хорошоооо, так хорошо, как никогда в жизни! - едва не закричал Дюваль. - Никогда, ни с одной женщиной, ни сам с собой, я подобного не испытывал и не чувствовал... И это самое ужасное! Потому что это НЕ-НОР-МАЛЬ-НО! Я сам должен лечить от этого! И доктор Шаффхаузен тоже, он не потерпит меня в своей клинике!" - Эй, вы, двое, - окликнул их жандарм. - За вами приехали, внесли штраф. Можете выходить.
Эмиль Шаффхаузен: Шаффхаузен зачитал показания полицейского, из которых следовало, что оба молодых человека были задержаны им в одном из общественных парков города за непристойное поведение и оскорбление служебного чина при исполнении. Формулировку "непристойное поведение" ему доходчиво расшифровал комиссар, носатый тощий и загорелый почти дочерна уроженец Пиреней, судя по акценту. - Этот ваш доктор и его пациент напару "гуся давили"* без штанов в кустах, когда их там Поль и застукал. - с глумливой улыбкой пояснил он - Так этот ваш псих стал возмущаться и обозвал его "пидэ", когда он к порядку их призвал. Вот и пришлось задержать. Шаффхаузен предпочел промолчать и никак не комментировать поступок Эрнеста, очень неприятно его удививший. Вместо этого, он поинтересовался, чем они двое теперь рискуют. То ли офицеру внушила доверие манера Шаффхаузена по-деловому решать такого рода вопросы, то ли сам проступок был не таким уж тяжким, но комиссар сказал, что они оба могут отделаться штрафом за нарушение спокойствия в общественном месте. Дювалю он выписал квитанцию на 200 франков, а Эрнесту - на все 600, за оскорбление полицейского, с которым он, как выяснилось дополнительно, едва ли не в драку полез. Доктор достал пачку денег и со вздохом отсчитал требуемую сумму. Оставшихся двухсот франков едва хватило бы на погашение счета за электроэнергию за последние 2 недели... А его еще ждали другие мелкие, но срочные счета за продукты, воду, медикаменты... "Допустим, с Дюваля я эти деньги удержу, а вот с месье Вернея получу их не раньше, чем извещу его папашу о том, что он жив-здоров и снова развратничает... Кстати, насчет графа - мысль хорошая, наверное, это единственное, что сможет приструнить его отпрыска, который уже снова начал действовать мне на нервы..." Комиссар проводил его в помещение, где находились задержанные, и приказал сержанту выпустить их. Доктор сохранял на своем лице маску непроницаемости на протяжении всего того времени, что им потребовалось на завершение формальных процедур и пути до машины. Перед тем, как сесть за руль, Шаффхаузен сухо поинтересовался, где Дюваль оставил свой Ситроен. - У площади святой Мадлен, месье... - красный от смущения и прячущий глаза Жан был сейчас так жалок, что даже омерзения не вызывал - просто легкое презрение. Он забился на заднее сиденье "Форда" и замер там, как мышь. "И это мой студент, на которого я возлагал большие надежды, в которого я вложил уйму времени и сил..." - разочарованно подумал Шаффхаузен, ощутив себя в шкуре графа де Сен-Бриз, которому впервые стало известно о гомосексуальных наклонностях его старшего сына. Контр-перенос в действии... Эрнест, напротив, держался с некоторым вызовом, у него с защитной агрессией, да и с агрессией вообще, судя по выходке с полицейским, дело обстояло намного лучше, чем у молодого психиатра. Он сел на переднее сиденье и был даже почти расслаблен, но тоже избегал смотреть в глаза Эмилю и потому отвернулся к окну. Шаффхаузен привез Дюваля на площадь Мадлен и, молча покинув машину, прошел вместе с ним до его СТА. - Доктор, я... - попытался что-то проблеять в свое оправдание Жан, но тот прервал его лаконичным жестом: - Завтра. Завтра вы мне напишете отчет о вашей работе с пациентом. Начиная с момента, когда за вами закрылась дверь моего кабинета. По часам. Если надо, то по минутам. И отдельно напишете мне о том, что случилось с вами здесь. Да, и еще я удержу из вашей зарплаты 250 франков - 200 - это штраф, который я уплатил за вас, а 50 - мои услуги водителя для вас, месье. Не дав ему ответить, он развернулся и пошел обратно к машине. Сев за руль, он тронулся с места. Некоторое время в машине висело тяжелое молчание, Шаффхаузен был слишком разгневан, чтобы нарушить его первым, Эрнест же молчал из принципа, видимо, не желая давать доктору никаких объяснений. Уже у ворот клиники, Эмиль затормозил и встал у обочины. Он смотрел прямо перед собой и продолжал молчать. _____________________ * "давить гуся" - мастурбировать на мужском жаргоне
Эрнест Верней: Эрнест, взявшийся уже было за ручку двери, выпустил ее, заметив, что доктор не торопится покидать машину. Томительное молчание тянулось еще несколько минут, прежде чем молодой человек решился его нарушить: - В чем дело, месье Шаффхаузен? Вы ждете от меня объяснений? Но ничего не было. Этот олух в полицейском мундире все неправильно понял. И стал распускать язык, за что едва не схлопотал в морду... Вот и все.
Эмиль Шаффхаузен: - Я читал протокол, месье Верней. - сухо отрезал Шаффхаузен - Объяснения о том, что произошло и как это нужно понимать, я получу от доктора Дюваля завтра. А сегодня у меня к вам только один вопрос - готовы ли вы к тому, что ваш отец скоро тут появится и потребует от вас объяснений? И справедливо потребует. Эмиль впервые прямо взглянул на Эрнеста, и в его взгляде не было ни грамма сочувствия.
Эрнест Верней: - Объяснения доктора Дюваля? - Эрнест пожал плечами. - Когда двое мужиков в кустах расстегивают штаны, этому есть простое и естественное объяснение. Не понимаю, чем оно вас не устраивает. Если вы читали протокол, доктор, то знаете, что ничего "такого" этот озабоченный фараон там не увидел. И если бы он не начал делиться вслух своими больными фантазиями, мы бы тихо-мирно разошлись, и вы бы ничего не узнали. Он спокойно встретил испепеляющий взгляд Шаффхаузена, и выдерживал его около минуты, не опуская глаз. - Не ожидал от вас, месье, что вы опуститесь до подобных угроз. Хотите позвонить отцу - позвоните. Но лучше от этого не станет никому, поверьте. Что до меня, я не хочу его видеть, и найду способ избежать встречи.
Эмиль Шаффхаузен: Шаффхаузен пропустил попытку Эрнеста свести все к ошибке полицейского - будь так, как он говорит, Дюваль не цвел бы всеми красками стыда, арест за то, что они мочились на чью-то клумбу, не поверг бы его в такое состояние. Но эта разборка предстоит ему назавтра. Сейчас он желал довести до сведения Эрнеста, что его ожидает преследование со стороны обезумевшего сначала от счастья, а после от ярости, папаши, и что он своим дурацким поведением рискует теперь лишиться своего приюта у доктора. - Вы не поняли, месье. Я не буду звонить ему. Это сделает комиссар. Или вы полагаете, что граф не поднял на уши всю полицию юга Франции в поисках вашего бездыханного тела? А тут тело обнаруживает себя в кустах Антиба в компании молодого человека за каким-то непристойным занятием - а что занятие было непристойным, следует из протокола полицейского допроса. Думаете, кому ваш отец поверит в этом случае? Ну а сложить два и два и понять, что вы у меня, ему не составит труда. И куда вы тогда сбежите от него, без денег и понимания, как вам дальше жить?
Эрнест Верней: Эрнест вспыхнул и плотно сжал губы, как будто с трудом удержал крепкое словцо. - Я не назвал своего имени комиссару, - медленно проговорил он. - Документов у меня собой не было, даже водительских прав. Откуда им узнать, что я имею какое-то отношение к Сен-Бризу? Если только вы этого не сказали... Но ведь вы же не сказали, месье Шаффхаузен?.. Он судорожно сглотнул, перевел дыхание и снова заговорил: - Если он явится сюда, мне, конечно, придется уехать. Ну...я что-нибудь придумаю. Доеду до Испании автостопом, а там видно будет. Вы же знаете, месье - когда сам готов помочь людям, они тоже готовы помогать тебе.
Эмиль Шаффхаузен: Шаффхаузен уловил то, что хотел поймать - страх. Но страх чего? Разоблачения его жестокого шантажа, который ничуть не лучше поступка отца? Или чего-то важного, что ускользало от самого доктора, но было известно графу или виконту? Что-то он недоговаривает, что-то прячет... - Я не сказал, но не могу поручиться, что Дюваль промолчал. Или вы уверены, что он промолчал? И что будет и дальше молчать? У вас с ним такая сильная дружба возникла за эти три дня? У меня сложилось впечатление, что вы готовы даже врать мне, лишь бы защитить вашего куратора...
Эрнест Верней: - В полиции он ничего не сказал, - глядя прямо перед собой, ответил Эрнест. - Был так сильно испуган, что... в общем, хорошо, что успел пописать заранее. Но что вы собираетесь делать с ним, доктор? Вас он боится гораздо больше полиции, ну прямо как Гитлера. Или Фантомаса. Может быть, я чего-то не знаю, месье, и вы в прямом смысле слова выносите мозг провинившимся подчиненным? Он снова повернулся к Шаффхаузену, и тень раскаяния промелькнула по его усталому лицу: - Доктор, знаете... если в этом и было что-то предосудительное на ваш взгляд... Не наказывайте Дюваля, пожалуйста. Во всем, что произошло, виноват только я один. Если вы меня прогоните, я не пропаду, а вот он... думаю, что пропадет. Мне плевать на чужое мнение, ему нет. И я очень сожалею, что втянул его в историю с полицией, правда. Все так хорошо начиналось... Мне бы промолчать там, в парке, но взяло за живое, знаете ли. Напомнило кое-что... "И он бы в такой ситуации точно не промолчал. И Сезар тоже. "
Эмиль Шаффхаузен: Шаффхаузен снова умозрительно вернулся к тому, что видел на лице Дюваля - то была не вина за случившееся, то был мучительный стыд, детский стыд мальчика, которого застали за мастурбацией и отхлестали по щекам. Эрнест не знал, что Дювалю доводилось бывать в полиции и даже давать там показания, как участнику студенческих акций протеста. Не такой уж он был рохля и неудачник, чтобы от страха пачкать штаны в полицейском участке, иначе Шаффхаузен не взял бы его к себе в клинику... И происшествие не стоило того, чтобы увольнять его, вернет свой штраф и будет чист, да и репутация клиники вряд ли как-то пострадает от этого случая. Но Верней был прав в том, что Жан испытывал сильный страх за свое профессиональное будущее - и чем больше Шаффхаузен размышлял о природе этого страха, тем крепче делалась его уверенность в том, что являлось его истинной причиной. Эрнест защищал его так, как не всякий рыцарь станет биться за даму сердца... А это может означать лишь одно - Дюваль пал жертвой его дерзкой сексуальности. - Он испугался не полиции. - убежденно проговорил доктор. - Его страх касается того, что случилось между вами. Что бы это ни было, он нарушил профессиональную этику, и знает об этом. И знает, что я догадываюсь... Он помолчал короткое время, потом вздохнул и предложил молодому человеку сделку: - Я выполню вашу просьбу и не стану отстранять его от работы с пациентами при условии, что вы сами мне расскажете то, что пытались скрыть от полиции. Я не полицейский, но если даже тупой жандарм догадался, что вы не просто мочились, то от меня вам тем более нет смысла это скрывать. Потому что у меня есть все основания полагать, что такова ваша реакция протеста на двойное предательство - со стороны отца и со стороны вашей бывшей невесты. И, если все так, как я думаю, у нас с вами появляется материал для работы с тем, что осталось не доработано 2 года назад.
Эрнест Верней: Эрнест не колебался ни секунды: - Хорошо, я согласен. Я знаю, что вы всегда держите слово. И расскажу вам все, что хотите знать, даже в подробностях, если это для вас важно. Только, доктор... прошу вас... успокойте Жана...то есть, доктора Дюваля. Успокойте его сегодня, а то, боюсь, он до завтра не доживет со своими угрызениями совести. Вы же знаете, такое иногда случается. И вот теперь он взглянул на Шаффхаузена по-настоящему просительно, и тревога в его голосе была искренней. - Мы будем беседовать здесь, или все-таки вернемся в ваш кабинет?
Эмиль Шаффхаузен: Эмиль устало выдохнул и опустил руки на руль. Тревога Эрнеста за Жана все же оправдала его худшие опасения, но кое-что несомненно прояснила. - Успокойтесь насчет доктора Дюваля, месье, он человек обязательный, я ему поручил написать отчет о вашем лечении и представить мне его завтра утром. На случай сильного волнения, он знает, в какой дозировке принимать успокоительные капли. И к суициду не склонен, в отличие от вас, идеалиста. Он завел мотор и проехал в ворота клиники, уже погруженной во мрак быстро наступающей южной ночи. Цикады заливались на окрестных акациях звонкими трелями, летучие мыши сновали в бледных отсветах фонарей, освещающих подъездную аллею. Лишь несколько окон на первом и два окна на втором этаже были освещены, остальное здание погрузилось в темноту. Пьянящие запахи лаванды, левкоев и глициний* делали воздух подобием одеколона, который можно было буквально впитывать всеми порами кожи. Поставив машину у центрального входа, Шаффхаузен вдруг осознал, что не хочет идти в душный кабинет. - Вы не возражаете, если мы пройдем в беседку? - и он указал Эрнесту на белеющую в глубине парка ажурную конструкцию. ____________________________________ * глициния - красивоцветущая южная древовидная лиана с душистыми гроздьями голубых соцветий.
Эрнест Верней: - Надеюсь, вы в полночь не обращаетесь в вампира, и мне не придется возвращать свой долг артериальной кровью? - нервно усмехнулся Эрнест, но послушно повернул в указанном направлении. У него не было оснований подозревать Шаффхаузена в своеобразных чувственных наклонностях, но в голову молодого человека все же закралась невольная мысль - а может, негодование респектабельного доктора, его возмущение поведением Жана было ни чем иным, как ревностью? Возможно, не ревностью любовника, но ревностью отца, учителя, патрона?.. Прежде чем вступить под темный купол, оплетенный глицинией и диким виноградом, Эрнест обернулся к доктору и с нарочито-театральным жестом промолвил тоном Леандра*: - Предупреждаю - если вы попытаетесь меня поцеловать, я буду кричать! _____________________________________________________________ *персонаж комедии дель арте, герой-любовник
Эмиль Шаффхаузен: - Я тоже. - коротко и серьезно парировал Шаффхаузен. Шутки шутками, но разговор предстоял нешуточный. Жестом гостеприимного хозяина, доктор указал Эрнесту на широкую мраморную скамью, сам же сел на такую же напротив. Вынув из внутреннего кармана мундштук и портсигар, он предложил сигариллу своему собеседнику, прежде чем закурить самому. Сделав пару затяжек, он облокотился на подлокотник и ослабил галстук на шее. Все-таки их беседа не должна носить характер формального допроса. - Итак, месье, я хочу услышать от вас по-возможности, правдивый рассказ о том, что произошло между вами и месье Дювалем с того момента, как я ему доверил вести ваш случай.
Эрнест Верней: - С того момента, как вы поручились честью, что не сделаете Дювалю ничего дурного, у меня больше нет причин лгать вам, месье Шаффхаузен., - спокойно ответил Эрнест. - С чего же мне начать? Право, я в затруднении. Он вынул изо рта сигариллу, выпустил дым и, откинувшись на спинку деревянной скамьи, прикрыл глаза. - Прежде всего хочу признаться вам как на духу: мысль о том, что Жан ко мне неравнодушен, зародилась у меня еще три года назад, во время нашей первой встречи. Понимаете, он так меня ненавидел, смотрел на меня с таким отвращением, что, само собой, привлек мое внимание. У меня тоже случались такие "приступы ненависти" к Сезару, когда я еще не разобрался в природе своих чувств... Он же был моим учителем рисования в Кондорсе, постоянно придирался, и я его ненавидел больше всех других учителей, всегда старался вывести из себя. Да, простите, я отвлекся... но я только хочу объяснить, почему поведение Жана показалось мне весьма симптоматичным, как принято говорить у вас, психиатров. Конечно, тогда у меня и в мыслях не было как-то его провоцировать, я был поглощен своим горем, но временами мне просто жаль становилось беднягу. Особенно после того, как однажды застал его в прачечной в обнимку с моей ношеной рубашкой...
Эмиль Шаффхаузен: Эмиль слушал молча и мысленно пытался сопоставить то, что ему рассказывал о Дювале Эрнест и то, что он сам имел возможность наблюдать в их отношениях. Ему припомнилось, что Дюваль всегда с большой неохотой включался в разговоры о виконте, часто делал вид, что не замечает его присутствия, безэмоционально и отстраненно обсуждал результаты вспомогательной терапии... Он не вел себя так в отношении других пациентов. Более того, если у него случались негативные переносы, он обычно их хорошо осознавал и приходил на супервизию к нему или доктору Мелману. В отношении Эрнеста Вернея такого не случилось ни разу, что тоже выглядело подозрительно для начинающего врача-психиатра. Но куда более странно, что тогда сам Шаффхаузен не придал таким тревожным признакам должного значения. Что ж, теперь приходится пожинать плоды своей невнимательности. - Значит, вы уже тогда знали о том, что ординатор к вам неравнодушен? Почему же не сообщили мне об этом в процессе вашего лечения?
Эрнест Верней: - Почему не сообщил? - удивленно переспросил Эрнест. - Но...зачем? По-моему, личные чувства доктора Дюваля - это его личное дело, тем более, что он сам их не очень-то осознавал до недавнего времени. Он сделал еще одну затяжку: кубинская сигарилла была прекрасна, он давно не испытывал такого удовольствия от курения. Но романтический антураж их психотерапевтической сессии выглядел для Эрнеста чрезвычайно странно... хотя и облегчал признания. - Во время первого посещения клиники я думал только о Сезаре, вам это прекрасно известно. Если и обращал внимание на Жана, то это происходило случайно, и я очень быстро забывал.
Эмиль Шаффхаузен: - Хорошо, допустим, вы не придавали этому значение тогда. - кивнул Шаффхаузен. Человек в посттравматическом расстройстве действительно больше поглощен своим внутренним миром, чем тем, что происходит во вне. - И вы не вспомнили об этом, когда три дня назад я предложил вам пока поработать с ним, так? Или вспомнили и решили... развлечься?
Эрнест Верней: Эрнест покраснел, и едва ли сумрак наступающей ночи смог скрыть краску на щеках от внимательного взора доктора. Шаффхаузен, как всегда, смотрел в суть и видел главное. Но в данном случае он несколько ошибался в мотивах. - Не то чтобы развлечься... Скорее, развлечь его. Он пришел такой неловкий, смущенный, зажатый, как девица перед осмотром у гинеколога, начал что-то лепетать про лечение и сам злился на себя за свою неловкость. Сначала я просто хотел помочь. Полдня заполнял дурацкие тесты, потом еще полдня рассказывал о своем детстве. Например, о том, что я чувствовал, когда мама обещала отрезать мне пальчик, если я буду ковыряться в носу, и что я подумал, когда впервые увидел член отца в душевой бассейна... Очень занятно. Может быть, на меня это странно подействовало... Захотелось глотнуть воздуха, вот я и предложил съездить в Антиб. Молодой человек невольно улыбнулся, вспомнив, как сперва заметался, а потом обрадовался Жан, когда он озвучил ему свое предложение "прогуляться". - Ну сами подумайте, доктор - что он видел в жизни, кроме учебников, монографий, больниц, ученых морд на конференциях и унылых хлебал параноиков и депрессивных в вашей клинике? А голые женщины в основном встречались ему на ночном телеканале и на картинках "Хастлера"...
Эмиль Шаффхаузен: - О, значит, вы решили этого несчастного облагодетельствовать на свой манер, наделить радостными переживаниями запретного секса, как некогда ваш учитель рисования - вас? Благородная миссия. Многое объясняет. - несколько иронически заметил Шаффхаузен. - Однако, я прервал ваш занимательный рассказ, прошу вас, продолжайте. Итак, вы поехали вместе в Антиб, и...?
Эрнест Верней: - Да нет же... - начал было Эрнест, но, прервав себя на полуслове, махнул рукой: оправдания не имели смысла. Пусть Шаффхаузен дослушает до конца, и тогда уж выносит свой вердикт - виновен или заслуживает снисхождения. - Мы поехали, домчались с ветерком. Дюваль сначала дичился, отвечал неохотно, но в городе его как подменили: стал шутить, улыбаться, даже сам отвел меня к итальянскому мороженщику - сказал, что давно хотел попробовать фисташковое с лимоном, а там оно наверняка есть. Мне казалось, что я гуляю с младшим братом... Забытое ощушение. Сигарилла погасла. Молодой человек положил окурок в пустой вазон, видимо, специально подвешенный к решетке перголы для подобных целей, и обратился к доктору: - Дайте, пожалуйста, еще одну. Мне так проще рассказывать. Шаффхаузен молча протянул ему портсигар, Эрнест вынул сигариллу, кивком поблагодарил, закурил и продолжил: - Дальше в программе у нас был синематограф. "Фантомас разбушевался"*. Сами понимаете, я не мог это пропустить... И Дюваль воспринял идею с восторгом, он тоже любит Ма... фильмы Юннебеля. __________________________________________________________________ *вторая часть трилогии как раз вышла в описываемое время - 1965 год
Эмиль Шаффхаузен: "Он тоже любит Ма...? Интересная оговорочка... Ма надо думать, Марэ, раз речь о Фантомасе..." - отметил про себя Шаффхаузен. Достав еще одну сигариллу для себя, он заменил почти докуренную в мундштуке на новую и закурил снова. - Продолжайте, я внимательно слушаю.
Эрнест Верней: Эрнест немного помолчал, собираясь с мыслями: он не стеснялся - в процессе терапии ему о чем только не пришлось рассказывать психоаналитику, и на этом фоне эпизод, о котором ныне шла речь, выглядел весьма невинно. Но было и нечто такое, что Верней не хотел и не был готов доверить никому, даже Шаффхаузену. А когда намереваешься скрыть или пропустить в беседе важный момент, успех наполовину зависит от крепости нервов, а на другую половину - от точного подбора слов. - Мы взяли билеты на последний ряд, с краю. Да, да, места для поцелуев.., - усмехнулся он. - Но мотив был совершенно не романтический - мы перед сеансом выпили черт знает сколько прохладительного, потому что была адская жара. Я терпеть не могу, когда у меня кто-то шляется по ногам во время сеанса, но и сам стараюсь этого не делать. ...Темный зал, яркое пятно экрана. Лица зрителей, устремленные туда - веселые, заинтересованные, поглощенные лихими сюжетными поворотами... При каждом новом трюке или особенно удачной шутке зал или восторженно стонет, или взрывается хохотом и аплодисментами. "Мой бог..." Эрнест сидит полузакрыв глаза, и слышит только шум крови в ушах. Ноздри вздрагивают, как наяву ощущая запах горьковатого одеколона, дорогого табака, солнца и горячей кожи. Вкус соленых слез на губах. "Мой прекрасный бог..." На каждое его появление тело отвечает предсказуемо - страстной эрекцией. Рука Жана робко прикасается к его колену, замирает - и сейчас отдергивается, словно обжегшись. Эрнест поворачивает голову и смотрит на Дюваля: напряженная поза, сведенные губы, смотрит прямо перед собой, и бледен так, как будто на экране перед ним не жизнерадостная комедия, а триллер о зловещих мертвецах. - Где-то с полчаса мы смотрели фильм без всяких приключений, а потом Жан дотронулся до моего колена, случайно или намеренно, не знаю. Мммм...доктор... у вас когда-нибудь было так, что от возбуждения темнело в глазах?
Эмиль Шаффхаузен: Шаффхаузен попытался припомнить, было ли у него так, как описывал Эрнест. Да, было, определенно, было, но... но во всех случаях этому предшествовала какая-то откровенная фантазия или нечто, что совершенно выбивало его из привычных понятий и ролей... "Что же такого сучилось в этот момент? Они оба смотрели кино с любимым актером, оба были возбуждены, ведь если верить оговорке Эрнеста, Марэ очаровывает и Дюваля тоже... Это... это как переспать с кумиром? Как дотронуться до звезды рукой? Пусть не напрямую, а посредством фантазии о нем, совместного транса... М-да..." - доктор еще раз мысленно прокрутил перед собой картину: два молодых человека, обожающие Марэ, смотрят фильм с его участием, возбуждаются и...- "Да, тут довольно искры, чтобы возгорелось пламя... Обоюдный перенос и проекция..." - Вас так возбудило простое касание или же вы уже были в состоянии возбуждения, и Жан просто нажал на кнопку "пуск"? - решил уточнить он.
Эрнест Верней: Сигнал тревоги вспыхнул в мозгу. "Осторожно!" Эрнест медленно перевел дыхание, проверил, не дрожит ли его рука, держащая сигару. Нет. Но хуже всего было то, что от этих разговоров, перемешанных с яркими воспоминаниями и пьянящими ароматами южной ночи, он снова начал возбуждаться. "Нет. Я не пущу его туда... Не пущу. Это только мое." Верней сплюнул на землю. - Каюсь, я не отследил счастливый момент, когда у меня встало, - ответил он, маскируя иронией свое волнение. - Для правильной рефлексии я был слишком поглощен происходящим. Ладонь Дюваля на его колене. Его собственная ладонь на бедре Дюваля, выше, еще выше...Дурацкая застежка брюк с полусотней пуговиц, но Эрнесту даже не нужно возиться с ней, чтобы почувствовать, как сильно возбужден Жан. Молодой врач сидит все так же неподвижно, все так же вперив взор в экран, но едва ли он видит что-то кроме белого пятна... Но Эрнест видит. Глаза, излучающие солнечный свет. Высокий лоб и сильный подбородок античного воина, и губы любовника Ренессанса - четко очерченная, безупречная и чувственная линия, за одно их прикосновение можно было бы умереть, распевая песни... Но эти губы не таили в себе смерти, а дарили жизнь. Возвращали жизнь... - Когда он прикоснулся ко мне, я тоже положил ему руку на бедро, потом выше... потом еще выше. Но когда я дотронулся до его члена, он что-то сказал. Кажется, "не надо". "Не надо", - шепчет Жан одними губами, так и не повернув головы, но когда Эрнест хочет убрать ладонь, он судорожно сжимает ее бедрами.
Эмиль Шаффхаузен: "Ага, снова начал врать..." - подумал Шаффхаузен, проследив за плевком Эрнеста. Это бессознательное действие, такое на первый взгляд, обыденное, в данной ситуации маскировало какую-то тайну, которая рвалась наружу, но не должна была стать достоянием вербальной речи... Доктор подметил еще некоторые мелкие признаки нарастающего волнения - виконт беспокойно постукивал подошвой сандалии по каменному полу беседки, и то и дело рука его тянулась к кончику носа - жест, уличающий лгуна с незапамятных времен... "Что же он от меня прячет? И почему? Это ведь должно быть очень личным переживанием... настолько личным, что даже врачу нет туда доступа... Любопытно было бы все же его получить..." - Так вы были поглощены тем, что происходило на экране или же тем, что происходило в кресле по соседству? - Шаффхаузен, как овчарка, напавшая на след, был не намерен так просто отступать. - Это, знаете ли, вопрос принципиально важный... Тем более, что мне известно ваше отношение к Жану Марэ.
Эрнест Верней: - О моем отношении к Жану Марэ знают даже чайки над заливом Гольф-Жуан, не только вы, доктор, - задумчиво отозвался Эрнест. - Но вашим вопросом вы поставили меня в тупик. Я был увлечен... фильмом, но и происходящее с соседом вызывало мой живой интерес. Настолько живой, что, по правде сказать, я сам этому удивился. Щеки горели теперь так, что было больно. Эрнест вспомнил фантазии, посетившие его на киносеансе, и о своем намерении - намерении, которое он все же не осуществил, иначе они с Дювалем могли бы не отделаться штрафом. ...Дрожащая рука Жана гладит его между бедрами, касается молнии на джинсах, неловко пытается расстегнуть ее. Эрнеста охватывает дрожь. Он представляет, как нагибает Дюваля лицом вниз, заставляя взять в рот напряженный член, как удерживает его, запустив пальцы в волосы на затылке, регулируя движения - и не отрывая собственного взгляда от экрана... "Мой бог...Жанно..." Нет, нельзя, нельзя... Это слишком личное. Он не может вмешать в их тайну третьего. Даже этого милого мальчика. Но если милый мальчик сейчас же не перестанет, Эрнест не сможет остановиться. -Нет, нет, нет, - жарко шепчет он и отбрасывает руку Дюваля. Тот застывает, недоуменный, испуганный...и, кажется, обиженный. - Прости. Я выйду на пять минут. Очнувшись от грез, Эрнест с трудом осознал, где находится, и ему понадобилось еще несколько затяжек, чтобы усмирить яростное биение сердца. - Конечно, я виноват, доктор. Я должен был подумать о последствиях, ведь для Жана это...он считает себя жутким извращенцем и мучается всю жизнь. Но знаете, я пытался оградить его добродетель. Когда ситуация стала плохо управляемой, я вышел в туалет. Ну откуда же я мог знать, что он воспримет это как приглашение, и самое главное - что он его примет?
Эмиль Шаффхаузен: "Действительно, откуда бы вам это знать?" - усмехнулся про себя Шаффхаузен. Однако, он бы понял неловкую паузу в исполнении Дюваля, но не того, кто три года назад расписал часовню клиники самыми откровенными гомоэротическими сценами... Эрнест молчал о чем-то своем, Дюваль вряд ли вызывал у него такие сильные переживания, что ему приходилось тщательно контролировать свое тело, чтобы не выдать их. Но замершее дыхание, расфокусированный взгляд и оставленная тлеть в пальцах сигарилла были для доктора таким же ясным языком, как слова, изрекаемые устами - и часто куда более точным и правдивым. Однако, дознаться до содержимого его фантазий (или воспоминаний?) пока не представлялось возможным, и Шаффхаузен просто поощрил его дальнейший рассказ: - Итак, вы считаете, что он понял вас превратно, когда вышел за вами из кинозала... Дальше.
Эрнест Верней: - Я не считаю, что он понял меня превратно, - уточнил Эрнест. - Наоборот, он понял меня совершенно правильно... Я удивился только, что он не воспользовался шансом спустить все на тормозах - простите за дурной каламбур - дождаться меня в зале и сделать вид, что ничего не было. Ведь это он считает нас извращенцами, а не я. Он бросил взгляд на Шаффхаузена, гадая, в самом ли деле он нуждается в откровенных подробностях как врач, или нашел удобный способ потешить собственные фантазии. - Дальше... Дальше я зашел в туалет, до него там шагов тридцать, не больше, и больше ничего сделать не успел, потому что меня догнал Жан. Обхватил сзади руками, сказал, что ненавидит меня, что я больной извращенец, что меня убить мало и что мне место в Санте*... В общем, как-то так признавался...И при этом расстегивал мне джинсы. Минуты через две я немного пришел в себя и обнаружил нас в кабинке, целующимися как ненормальные и дрочащими друг другу как школьники... И снова вспомнился лицей. Очередная сигарета догорела до конца, едва не обожгла пальцы. Эрнет чертыхнулся и выбросил окурок. ________________________________________________________________ *Санте - тюрьма в 14 округе Парижа, на юге. Нередко там сидят маньяки и лица, обвиняемые в изнасилованиях
Эмиль Шаффхаузен: - С амбивалентными* переживаниями месье Дюваля я разберусь отдельно. - заметил Эмиль, вынув сигариллу из мундштука и отправив ее в пепельницу. Эмоциональный сексуальный прорыв был искусно подогрет самой ситуацией, в которую этот дурак позволил себя завлечь. Досадно было, что Жан, достаточно рефлексивный для начинающего психотерапевта, не сумел справиться со своими энергиями Ид и позволил себе поддаться на провокативное поведение Эрнеста. Его гомосексуальный дебют в том виде, в каком он состоялся, угрожал не только карьере молодого доктора, но и вообще его членству в профессиональном сообществе. "Но был ли Верней в самом деле провокатором или просто так совпало?" - задался Шаффхаузен закономерным вопросом. Выяснение этого ему еще предстояло: - Так, значит, вы утверждаете, что активность первым проявил именно он? И вы никак не вынуждали его к этому, так? - снова уточнил он у Эрнеста, который, похоже, немного устал от беседы и начал замерзать - с гор в сторону моря задул холодный мистраль**. Пора было заканчивать разговор, чтобы возобновить его завтра на свежую голову. _______________________________________ *амбивалентные - противоположно направленные переживания или действия в отношении одного и того же объекта (любовь-ненависть, страх-влечение и пр.) ** мистраль - холодный северо-западный ветер, дующий с Севенн на Средиземноморское побережье Франции. Его еще называют "Бич Прованса".
Эрнест Верней: - Я ничего такого не утверждаю, - возразил Эрнест. - Трудно сказать, кто из нас первым начал, но кончили мы одновременно. И, знаете, доктор... Вы в своем праве, разумеется, быть недовольным и мною, и всей этой ситуацией... Но я все-таки не под судом тут. По крайней мере, пока. Но так как я обещал честно рассказать обо всем, я и рассказываю. Он положил ногу на ногу и сцепил руки на колене. - Нет, я его ни к чему не принуждал. Это не в моих правилах. Но то, что Жан сделал это добровольно, не означает, что он виноват. Никто не виноват в своих желаниях. И я не виноват, что мне досталось от папа...от Сен-Бриза это проклятое очарование, вместе с жаждой е...ть все что движется. Наверное, я его все же спровоцировал, но поверьте, месье Шаффхаузен - у меня не было такой цели. Я просто... просто потерял голову. "И причиной тому был вовсе не бедный Жан Дюваль..."
Эмиль Шаффхаузен: Шаффхаузен несколько раз кивнул головой, соглашаясь с аргументами Эрнеста. Это не означало, что он был согласен с тем, что никто не в ответе за то, что произошло, но Верней имел право считать так, как считал. Ему, в отличие от Дюваля, угрожало только возмещение суммы штрафа. За такую цену он себе мог позволить и дальше вести богемный образ жизни. Но Дюваль - Дюваль не мог. И мальчишку стоило проучить хотя бы для того, чтобы он больше не становился причиной личной драмы другого человека, ее спусковым крючком. Научить его видеть чуть дальше своего собственного носа. Потому Шаффхаузен весьма нелицеприятно прокомментировал слова художника: - Да, вы потеряли голову. А он - он может потерять теперь профессию, которой учился восемь лет. И даже не за то, что проявил свои наклонности, нет. За то, что сделал это с пациентом. Более того, сделал, зная ваш анамнез и тем самым перечеркнул все два года вашей терапии здесь. И за это отвечает именно он, Дюваль, врач. И я, как его руководитель, проглядевший в своем ученике и ассистенте латентную гомосексуальность.
Эрнест Верней: Эрнест ошеломленно уставился на доктора. Мысль о том, что короткое любовное приключение может обойтись Дювалю дороже, чем он сможет заплатить, прежде не посещала художника - но тем неприятней и болезненней воспринималась теперь. - Месье Шаффхаузен...но ведь вы... вы обещали, что ничего ему не сделаете. Что оставите в клинике. Доктор, если моя откровенность с вами станет причиной того, что Жана попросту вышвырнут на улицу, я... я задушу вас собственными руками, вот! И пусть меня казнят.
Эмиль Шаффхаузен: - Я вам не обещал этого. - жестко отрезал Шаффхаузен - Я сказал, что не стану отстранять его от работы с пациентами, но после того, что вы мне рассказали, у меня нет никаких гарантий, что он снова не пойдет на профессиональное преступление. И хорошо, если с согласия пациента. В этом случае, ему предстоит разбирательство в этическом комитете Французской Психоаналитической Ассоциации, если он хочет восстановить свою репутацию. А если это будет несовершеннолетний? За это у нас пока еще действует статья, уголовная статья, месье Верней. - доктор замолчал, переводя дыхание. Против воли, в нем снова поднялся гнев на всю эту дурацкую историю, которая могла обернуться большими неприятностями не только Дювалю, но и клинике в целом, если это дело получит хоть какую-то огласку. Жадные до скандала коко* разнесут сплетню о том, что в клинике Сан-Вивиан врачи насилуют психиатрических больных! "Спокойно, спокойно, дружище..." - прозвучал в его голове голос, похожий на голос его наставника и друга - "Еще ничего такого не случилось и тебе просто нужно как следует позаботиться теперь, чтобы все уладилось миром..." Шаффхаузен вздохнул и... достал еще одну сигариллу: - Чтобы остаться работать у меня, он теперь должен представить гарантии того, что таких нарушений профессиональной этики с его стороны больше не будет. Иначе я его вынужден буду уволить, а без моих рекомендаций его не возьмут ни в одну клинику, и он должен будет забыть о профессии врача и терапевта. А вы только штрафом и отделаетесь... Он закурил снова, сердито пуская дым через нос: - Странно одно - а вас-то самого не беспокоит возврат к гомосексуальности после того, как вы уже вроде жениться намеревались? Дюваль оказал вам весьма дурную услугу, пойдя на поводу своих желаний... ________________________________ * коко - жаргонное обозначение журналистов желтой прессы
Эрнест Верней: - Нет, если только вы не считаете, что мертвый "нормальный человек" лучше живого гомосексуалиста... Черт возьми, месье Шаффхаузен! Прошу вас, поверьте мне - Жан неопасен ни для кого. Это все моя вина. Просто я... Он вообще тут ни при чем, доктор! Эрнест сложил руки в умоляющем жесте, голова его поникла, из груди вырвалось глухое рыдание. Напускная самоуверенность и гордость слетели с него, как пепел, и наружу проступили истинные чувства: раскаяние, боль и жгучая тревога за небезразличного человека. Сейчас он мало отличался от преступника, молящего судью о смягчении приговора, с той лишь разницей, что просил он не за себя. - Ко мне просто вернулась жизнь, доктор... Само солнце... И я думал только о... о нем!
Эмиль Шаффхаузен: "О ком? О вашем солнцеподобном кумире?" - едва не вырвалось у Эмиля, но он сдержал свой язык, вынул мундштук изо рта и склонился вперед, так, чтобы сократить дистанцию между своей головой и его головой. - Эрнест - смягчив тон, обратился он к своему пациенту - я вижу, что вы мне что-то недоговариваете. Я не знаю вашу тайну, но полагаю, вы что-то пережили в пути на Биарриц, что-то важное, то, что отвлекло вас от намерения умереть. Возможно, вы все еще находитесь под впечатлением этого события, и я не хочу торопить вас и вытягивать правду клещами. Давайте договоримся так, сейчас мы закончим этот разговор, но как только вы будете готовы доверить мне абсолютно все, я вас приму и выслушаю. А пока лучше нам уже пойти в клинику, вам - в свою палату, мне - взять ключи от дома. Шаффхаузен взял его за поникшие плечи и побудил встать. Цикады, трещавшие в ветвях глициний, смолкли. испугавшись движения, зато где-то в трещине камня зачирикал сверчок. Ночь наваливалась на мыс Кап д'Антиб, перемешивая теплый близ с моря с холодным горным ветром, от этого воздух казался сшитым из лоскутов разной материи - то мягкого кашемира, то скользкого прохладного шелка... Они в молчании прошли до дверей клиники, и весь этот путь Шаффхаузен проделал, не снимая своей ладони с плеча Эрнеста, касаясь его без всякой эротической подоплеки, как отец дает опору и возвращает поддержку оступившемуся сыну...
Эрнест Верней: На следующее утро погода испортилась: с залива натянуло тучи, по оконным стеклам застучал дождь, и Эрнест, с трудом открыв глаза, почувствовал, что не имеет никакого желания вставать с постели. Сон не принес желанного отдыха, он был полон ярких видений, то мрачных, то болезненно-сладостных, но и те, и другие надрывали сердце, оставляя после себя свинцовый привкус кошмара. Хотелось упасть ничком, уткнуться в подушку и пролежать так до самого обеда, а то и до вечера. Эрнест уже протянул руку к звонку, чтобы вызвать медбрата и передать через него Шаффхаузену, что просит отменить сегодняшнюю консультацию... Но тут он вспомнил сразу две неприятных вещи. Во-первых, на сей раз он в клинике Шаффхаузена был не пациентом, чьи счета оплачиваются звонкой монетой, а гостем, принятым из милости. Во-вторых, консультация касалась не только Эрнеста и его переживаний, но и судьбы Жана Дюваля, котора в прямом смысле слова висела на волоске. Не пойти туда сейчас, когда молодого врача, возможно, уде отправили собирать вещи- означало оказаться трусливым дерьмом, недостойным не только жизни, но даже места на приличном кладбище. Не пойти - означало обесценить дар, полученный из рук бога... "Что он сказал бы, если бы узнал о том, что я натворил?.. Из-за прихоти, из-за мальчишеской несдержанности разрушил человеку жизнь, столкнул в яму, откуда сам едва вылез, и потом отказался ответить за это. Да он, наверное, даже мочиться бы не стал на такое дерьмо..." Эта мысль была настолько непереносима, что Эрнеста буквально подбросило вверх, и ему понадобилось меньше четверти часа, чтобы привести себя в порядок. Но прежде чем выйти из палаты и направиться к Шаффхаузену, он отворил окно, присел на подоконник, и немного посидел, вдыхая запахи мокрого сада и глядя на запад... "Что же мне делать, месье?.. что же мне делать, бог мой?.." Ответ пришел легко, толкнулся в сознание, как лист оливы в оконное стекло: "Скажи ему правду. И ты сам увидишь, что это лучшая защита". *** "Ступайте, Дюваль. Займитесь бумагами, мы вернемся к разговору позднее. Я пока еще не принял решения, но работайте на совесть." Голос Шаффхаузена еще звучал в ушах Жана, когда он вышел из кабинета, и. почти ничего не видя перед собой, побрел в сторону регистратуры. Вина пригибала его к земле, как пудовая гиря, но страх за будущее был не так велик, как ужасное осознание своей ненужности и никчемности. Он не нужен -теперь- родителям, он не нужен пациентам, потому что представляет для них угрозу, он не нужен патрону после такого разочарования, и -хуже всего - он не нужен виконту Сен-Бризу, не нужен Эрнесту, который просто играл с ним,забавлялся, как с комнатной собачкой, и наверняка не захочет даже взглянуть на него... После этого унизительного допроса, после глупых слез в участке, на глазах у полицейских, после разноса Шаффхаузена. Он вздыхал и едва удерживался от того, чтобы не начать утирать рукавом халата туманящиеся от слез глаза. И в конце коридора налетел на того, кого узнал даже не по лицу - по запаху. Смесь можжевельника, кубинского табака, мускуса и греха... -Жан...как ты? - Я в порядке. И тут же все слова и мысли, все пережитое за эти мучительные часы, утратило значение. Они молча обнялись, обнялись так крепко, как могли обняться Ла Моль и Коконнас перед казнью, а может быть, Кастор и Полидевк, перед тем, как сойти с Олимпа в Аид - и не разняли бы рук, даже если бы весь город смотрел на них. - Точно? - Да... Иди к нему. Он ждет. Эрнест скрылся за дверью кабинета, а Дюваль снова направился в регистратуру. И если бы Шаффхаузен сейчас мог увидеть его лицо, он, наверное, изрядно бы удивился. Жан Дюваль улыбался, и эта улыбка была счастливой.
Эмиль Шаффхаузен: Шаффхаузен вернулся домой в разбитом состоянии... Эта неприличная история с Дювалем и Вернеем затронула его несколько сильнее, чем ему бы хотелось. Но он не желал думать о ней и теперь, когда назавтра предстояло разбирательство с Дювалем и, возможно, беседа с виконтом. Поужинав в одиночестве (Жанна уехала в круиз по морю), он отпустил кухарку и переместился в гостиную, пить коньяк, курить и отдыхать перед телевизором. Попереключав каналы в поиске вечерних новостей, Эмиль устроился в кресле и закинул ноги на пуф. Приятная истома вкупе с коньяком начала овладевать его телом и он даже немного задремал под привычную болтовню телеведущих... "А мы переходим к новостям большого кино. Во вторник вечером открытие нового кинотеатра прошло в Бордо, на открытии присутствовали видные деятели киноискусства, в том числе и наш любимый инспектор Жюф - блистательный комик Луи де Фюнес и единый в двух лицах, журналиста Фандора и гениального злодея-Фантомаса, неподражаемый Жан Марэ! Именно им досталась почетная роль перерезать ленту и открыть двери публике для первого киносеанса новой захватывающей приключенческой картины режиссера Андре Юннебеля, с интригующим названием "Фантомас разбушевался"!..." - вещал жизнерадостный молодой человек на фоне красивого здания с рекламным плакатом фильма. Из всего этого быстрого монолога усталый мозг доктора выхватил только два слова - Жан Марэ. Шаффхаузен вздрогнул и открыл глаза, едва не расплескав коньяк. Вперившись в экран, он наблюдал за мельтешащими в нем черно-белыми фигурками, и назойливая, как оса, мысль крутилась вокруг имени актера, но никак не оформлялась в более-менее внятный текст. Эмиль уже хотел было отмахнуться от нее, решив, что к имени Марэ его привлекла история с сегодняшним киносеансом, на котором тоже крутили "Фантомаса". Но вдруг его посетил инсайт необычайной силы: Бордо - через этот город поезда идут на Биарриц. А что если Верней встретил в поезде своего кумира? Это могло вызвать у него катарсис? Могло! Могло способствовать его защитной регрессии к отношениям трехлетней давности? Могло... Сопоставив даты, он обрадованно понял, что такое вполне могло быть - Марэ наверняка приехал за день до торжественного события, а еще день спустя, как раз во вторник, к нему явился Эрнест Верней. Шаффхаузен ощутил настоящий азарт сыщика. Теперь у него в руках была важная ниточка, связывающая внезапную перемену намерения молодого человека с его появлением в клинике Сан-Вивиан... С этой мыслью доктор крепко заснул и наутро вместо разбитости, ощутил прилив вдохновения и сил. Теперь неприятный разговор с Дювалем уже не представлялся ему таким уж тяжелым. *** Жан долго мялся у порога кабинета, не решаясь войти к патрону - словно там его уже ждала гильотина. Шаффхаузен заметил полоски тени под дверью и сам открыл ее перед молодым врачом: - Входите, месье. Вы принесли мне отчет? - Да, доктор Шаффхаузен... - промямлил он, покраснев и не смея глаз поднять, и протянул ему помятые листки. Эмиль взял его отчет и отложил в сторону: - Садитесь. - он сам подошел к книжной полке и снял с нее небольшую папку. Из папки доктор извлек несколько листков и дал их Дювалю - Будьте добры, прочтите заново этический кодекс, прежде чем мы продолжим. Пока Дюваль читал, Шаффхаузен сел в свое кресло и бегло ознакомился с отчетом о лечении месье Вернея. В листке, описывавшем вчерашний день, ни словом не упоминался кинотеатр, только кусты, короткий и сухой анализ своих действий и действий Вернея, и далее - описание их задержания вплоть до появления в участке Шаффхаузена. "Берет вину на себя, а про кино ни слова... Ладно же..." Эмиль отложил отчет и только сейчас заметил, что Жан давно уже сидит неподвижно, закусив белую губу, зажмурив глаза и слегка покачиваясь на стуле. - Месье Дюваль, будьте мужчиной, держите себя в руках. - призвал доктор, но тут же понял, насколько глупую фразу сказал. В ответ, разумеется, последовала десятиминутная истерика... Когда Эмилю удалось несколько снизить градус переживаний ассистента, он решил повременить с разбором этических вопросов и кратко пояснил ему, что в интересах его собственного душевного состояния и клиники в целом, он временно переводится на работу с картотекой и документацией. - Итак, через неделю вы мне представите архивные карты пациентов в отдельном несгораемом шкафу, а так же обновленные контактные данные по всем, кто проходил лечение в нашей клинике за последний год. Я так же вам дам перечень тех, кому вы должны будете позвонить и опросить на предмет самочувствия. Это все, приступайте сейчас же. Дюваль встал, колени его дрожали: - Доктор, я могу хотя бы надеяться, что вы не лишите меня практики? - Ступайте, Дюваль, мы вернемся к разговору об этом позднее. Я пока еще не принял решения, но работайте на совесть. Дверь за ним закрылась, но буквально через пол-минуты открылась вновь - на пороге стоял Эрнест Верней, бледный и серьезный, как никогда. Шаффхаузен поприветствовал его так, как будто ждал (хотя на самом деле был вовсе не уверен, что его вечерняя интервенция даст такие скорые плоды), жестом пригласил пациента пройти к столу и присесть, и выжидательно замолчал.
Эрнест Верней: - Доброе утро, доктор, - проговорил Эрнест, проигнорировав приглашение сесть. - Я хорошо обдумал нашу вчерашнюю беседу и признаю вашу правоту. Со мной действительно случилось нечто необыкновенное по пути в Биарриц... но я не рассказал вам об этом, и тем самым здорово все запутал. Вы знаете, что я хотел умереть, но не знаете, почему вдруг передумал, почему вообще приехал сюда к вам... И вот уже вы считаете меня эгоистичным ублюдком, а месье Дюваля - опасным для самого себя и для окружающих, чуть ли не насильником. У него захватило дыхание, но, когда Шаффхаузен хотел что-то сказать, молодой человек предостерегающе поднял руку: - Не прерывайте меня, прошу вас, второй раз мне будет гораздо труднее собраться с духом. Вы не желаете давать никаких гарантий, понимаю... Но я должен быть уверен, что моя откровенность не сделает Жану хуже, чем уже есть.
Эмиль Шаффхаузен: - Хуже, чем вчера или сейчас, ему уже вряд ли будет, - ровным тоном заметил Шаффхаузен - и от вашей откровенности его состояние теперь уже не зависит. Но от нее зависит мое решение о его будущем. Если из вашего рассказа я пойму, что вина месье Дюваля может быть смягчена, я использую все, что вы мне сообщите для того, чтобы помочь ему реабилитироваться в моих глазах. Пока, к счастью, только в моих. Доктор взял короткую паузу и все же указал Эрнесту на второе кресло: - Я думаю, нам будет легче беседовать, если вы перестанете возвышаться надо мной и присядете.
Эрнест Верней: - Хорошо. Но для начала я хочу вам кое-что показать... Эрнест достал из внутреннего кармана куртки старомодные серебряные часы-луковицу, со вставленными в оправу двумя изумрудами, на длинной цепочке. Этот предмет, несомненно, был очень дорогим - и чрезвычайно странным для обихода молодого человека, презирающего все буржуазное. Перехватив взгляд Шаффхаузена, Верней пояснил: - Они перешли ко мне по наследству. Своего рода талисман. Я никогда с ними не расстанусь, даже если буду подыхать с голоду, их положат со мной в гроб. Но дело не в них... Взгляните. Он нажал на потайную пружину, что-то щелкнуло, оправа открылась. На задней стенке часов Шаффхаузен мог рассмотреть миниатюру, выполненную эмалью на слоновой кости*. - Кто это, по-вашему? ______________________________________________________________ * очень популярная техника для миниатюрных портретов, позволяющая добиться точнейшего сходства с моделью.
Эмиль Шаффхаузен: - Вы позволите? - Эмиль протянул руку к часам и пояснил, чтобы устранить недоверие - Я поднесу поближе к свету лампы, иначе не рассмотрю... Эрнест вручил ему часы. Шаффхаузен включил настольную лампу и присмотрелся к миниатюрному изображению. Человек, который с мягкой, немного застенчивой улыбкой смотрел оттуда на обладателя часов, был гораздо моложе, чем теперь, но доктор без труда опознал его: - Это молодой Марэ. Ему тут лет двадцать с небольшим, верно? - он вернул часы владельцу.
Эрнест Верней: Эрнест горько усмехнулся: - Все так думают. Все, кому я доверял настолько, чтобы показать этот портрет. И все они ошибаются, как и вы ошиблись, доктор. Это не Жан Марэ. Это Сезар Вальми. Он опустился в кресло и прикрыл рукой глаза. - Теперь вы понимаете? Или нет? Мне было восемь лет, когда я впервые увидел Марэ на экране. Мне было двенадцать, когда я испытал свой первый оргазм, глядя на его фото в журнале. И мне было пятнадцать, когда в Кондорсе я впервые пришел в класс для рисования и увидел за пюпитром... его. Чуть не потерял сознание, пока не врубился, что это все-таки не Марэ, а какой-то похожий на него парень. Сезар... Вы понимаете, месье Шаффхаузен?
Эмиль Шаффхаузен: Шаффхаузен задумчиво кивнул. - Да, понимаю... Теперь все прояснялось еще больше, хотя что с этим делать, он совершенно пока не представлял... Как можно вылечить человека от страсти к воплощенному солнцу? К его богу? особенно, когда бог сидит у него в голове даже не в одной, а в целых двух ипостасях... - А почему вы мне не рассказали о Марэ и его сходстве с вашим лю... возлюбленным тогда, три года назад? Сделай он это тогда, можно было бы совсем по другому построить лечение...
Эрнест Верней: - Потому что Жан Марэ- бог...Он вне времени и пространства. Он везде. Он как солнце, которое светит всем и согревает каждого, но не принадлежит никому. Подойди к нему близко, и сгоришь без следа. Помните? "О солнце любви твоей обжигаюсь..." Даже Кокто знал это, а ведь он тоже был сыном солнца. Эрнест прерывисто вздохнул и отвел глаза, чтобы скрыть заблестевшие в них слезы. - Но тогда я потерял Сезара. Сезара, а... не Марэ. Живого, теплого человека, который делил со мной постель, кров и пищу, любил меня, заботился обо мне больше, чем родной отец. За те семь лет, что были нам отпущены, мы всего несколько ночей провели порознь, и это были плохие ночи. И вдруг он уходит в вечную ночь, в холод, в пустоту... Но... но... я надеялся... как вам объяснить, доктор?.. Что какая-то часть его души жива. Что он может коснуться меня - или солнечным лучом, скользнувшим по щеке, или дуновением ветра в цветущем саду, или... взглядом с экрана... Понимаете, фильм - это ведь не что иное, как монтаж призрака. Актеры бестелесны, они суть образы, которые создают, и то странное пространство, между полотном экрана и стеной кинотеатра - как знать, может быть, это и есть то самое Царство мертвых, Страна воспоминаний? Он провел руками по лицу и покачал головой: - Об этом нельзя было говорить. Скажи я вам три года назад, вы навряд ли выпустили бы меня отсюда... Я хитрый шизофреник, доктор, я умею скрывать свою шизофрению. А еще я учился в католической школе. Знаю, звучит ужасно глупо для атеиста - ибо в поповские сказки я не верю ни на грош - но все-таки они были для меня Святой Троицей. Бог-Отец, Бог-Сын и Бог-Дух Святой. Сезар, Жан Марэ и...мой отец. Теперь только один из этой троицы у меня остался, и я понял, что он не триедин, он - единосущ...
Эмиль Шаффхаузен: - Так... - Шаффхаузен хотел как-то осмыслить этот поток признаний, хлынувший на него, неподготовленного. Но это можно было сделать позднее, а пока ему представлялось важным получить подтверждение своему вчерашнему открытию. И, чтобы немного направить разговор в нужное русло, он заговорил сам: - Месье Верней, я рад, что теперь вы сумели из хитрого шизофреника превратиться в человека, способного рассказать о таких личных и сакральных переживаниях своему врачу. Однако, если я правильно понял вашу прелюдию, о том, что Марэ - единосущный бог, вам стало известно совсем недавно, да? И, видимо, через некое божественное откровение, и я даже не побоюсь предположить - богоявление вам, да? К примеру, в вагоне-ресторане поезда, идущего по маршруту Париж-Биарриц...
Эрнест Верней: - Доктор, а ваше настоящее имя случайно не Вольф Мессинг*? - слабо улыбнулся Эрнест. - От вас ничего не скроешь...Но вы снова немного ошиблись. Да, Феб Светозарный снизошел ко мне. И не в ресторане. Мы провели ночь в одном купе. И проговорили до самого Бордо. Он испытал огромное облегчение от того, что Шаффхаузен своей догадкой избавил его от самой трудной части признания. __________________________________________________________ * знаменитый гипнотизер, ясновидец и телепат. По легенде, предсказал Гитлеру его судьбу в случае нападения на СССР, а Сталину - дату его смерти
Эмиль Шаффхаузен: - Вы преувеличиваете мои скромные способности к ясновидению. - возразил Шаффхаузен, но сравнение с Мессингом ему польстило, и он все-таки немного самодовольно улыбнулся - Я всего лишь иногда смотрю по вечерам новости по телевизору. Ваш бог во вторник снизошел к кинозрителям Бордо, открывал новый кинотеатр вместе с сатаной-Фюнесом, и я просто кое-что сопоставил с вашим отбытием из Парижа и появлением на пороге моего кабинета четыре дня назад. Так что никакой мистики, никакой демонологии, увы или ура. Пояснив, откуда у него появилась информация, он замолчал в ожидании продолжения рассказа.
Эрнест Верней: - А-а... понятно. Стало быть, вы не Мессинг, а Мегрэ. - кивнул Эрнест, еще не совсем придя в себя от смущения. Почему-то рассказывать о встрече с тем, кого он с детства почитал уроженцем Олимпа, и кому втайне молился до сих пор, было намного труднее, чем о любовном приключении с Дювалем. - Вы верите в случайности? Так вот, если не считать, что судьба человека преопределена изначально, с первого крика до последнего вздоха, наша встреча была чистой случайностью. Когда я уезжал из Парижа, то зачем-то купил билет в первый класс, хотя обычно всегда езжу третьим. С рабочими и студентами, поскольку в сущности такой же рабочий и студент... Но как я уже говорил, в отношении к смерти я пошляк. И к месту своих предполагаемых похорон решил добраться на роскошном катафалке. Или, может быть, хотел просто подумать... чтобы никто не приставал с разговорами или с предложениями пропустить стаканчик. Сартр прав - человек слаб, и даже решив умереть, цепляется за мелочи, за любой обман, который способен удержать на краю пропасти... Да, я снова отвлекся. Простите. Он прервал рассказ и положил руки на стол. - А можно мне кофе и сигареты? Не обязательно переводить на меня вашу "гавану", сойдут и "галуаз".
Эмиль Шаффхаузен: Не говоря ни слова, Шаффхаузен набрал внутренний номер и попросил дежурную сестру принести две чашки крепкого кофе. Потом достал из стола портсигар и протянул его Эрнесту: - "Галуаз" не держу, уж простите старого сноба. Так что придется вам курить "гавану". Пододвинув к нему пепельницу, он встал и приоткрыл окно. С внешней стороны плотные деревянные жалюзи защищали кабинет доктора от яркого солнца, но теплый воздух тут же проник в помещение, вместе с ароматами райских кущ Средиземноморья. Чтобы организовать нужную тягу, он включил большой вентилятор. Вернувшись в кресло, Эмиль тоже решил закурить, хотя обычно ритуал курения сопутствовал другим его занятиям, не связанным с консультированием. Хотя насчет Эрнеста он выступал уже в роли священника, принимающего исповедание... Тут как раз подоспел кофе. - Может быть, еще что-нибудь? - спросил Шаффхаузен, прежде чем отпустить сестру с пустым подносом.
Эрнест Верней: - Ключи от рая, - усмехнулся Эрнест. - И бессрочный абонемент в "Лидо", хотя едва ли это вам что-нибудь говорит.* Но поскольку ключи проглочены драконом, а бессрочные абонементы разобрали счастливые сомнамбулы, достаточно кофе и сигарет. Закурив, он постарался сосредоточиться, но события того памятного дня - точнее, вечера и ночи,- напоминали сейчас рассыпавшуюся мозаику калейдоскопа, и собрать их в единый узор никак не удавалось. И речь его не текла так же связно и гладко, как во время беседы с доктором в саду. - Простите, если буду путаться и перескакивать с одного на другое - это не потому, что я хочу солгать или что-то утаить... Врать я умею гораздо лучше, чем рассказывать о некоторых вещах. Или, может, все дело в том, что я заснул как убитый, едва присел на нижнюю полку*. Иногда мне кажется, что все случившееся и было сном... Или что я до сих пор сплю... Он задумчиво отпил кофе, чертыхнулся, обжегшись, и едва не уронил чашку. - Первый раз я очнулся от того, что ко мне подошли проверить билет, а заодно попросили документы - сами понимаете, выглядел я хреново. Потом я снова заснул, и крайне удивился, когда какой-то мужик стал трясти меня за плечо, и, делая страшные глаза, предлагать перейти в другое купе, и, даже, по-моему, в другой вагон... Дескать, у них случилась какая-то страшная накладка, и мне продали место, зарезевированное для какой-то там делегации. Сами понимаете, как весело мне все это было услышать - с учетом цели моей собственной поездки - и конечно, я послал его на х....Он встал в позу и начал что-то мне доказывать, грозить полицией и еще какими-то карами небесными, но внезапно заткнулся. И я услышал очень приятный голос, говоривший: "Пожалуйста, месье, не беспокойте молодого человека. По-видимому, он очень сильно устал и нуждается в отдыхе. Я не собираюсь спать." Этот м...к в форме опять что-то залопотал, видно, очень уж был настроен меня вышвырнуть подальше, но мой любезный сосед - я его не видел, потому что лежал лицом вниз и вообще плохо соображал, что происходит - возразил: "Ничего страшного. Он мне ничем не помешает, надеюсь, что и я ему тоже. Пожалуйста, принесите вечерние газеты". Казалось бы, полная ерунда, месье Шаффхаузен. Но память - странный механизм, и я запомнил совершенно отчетливо каждое слово. ____________________________________________________________ *намек на обстоятельства жизни Марэ. **у французов очень своеобразные СВ для ночных переездов - или четыре сидячих места напротив, или с тремя полками, две верхних и одна нижняя. Если билет double - задвигается одна верхняя полка, если single - остается только нижняя полка, а верхние задвигаются обе.
Эмиль Шаффхаузен: Доктор глотнул обжигающий кофе, с удовольствием закурил и представил себе мизансцену их встречи, действительно - случайной до судьбоносности. "Вот так с богами и бывает - появляются ровно тогда, когда кто-то желает убраться из жизни. Но отчего же тогда не все самоубийцы так удачливы, как Эрнест Верней? Наверное, их боги проходят мимо, равнодушные к немому крику души... Что же заставило этого бога снизойти до страданий смертного?" - иногда у него включался внутренний диалог, но в основном Эмиль старался сохранять свое сознание и память чистыми от собственных идей, чтобы ничего не упустить. И даже сожаление о том, что ему не была известна давняя влюбленность Эрнеста в Марэ, попритихло, на время припертое к задворкам рассудка азартом исследователя. Он, как врач, еще наверстает свое, и да, Дюваль ему в этом поможет... - То есть, вы уже довольно долго ехали в купе, и Марэ сел на поезд где-нибудь в Пуату? - задал он уточняющий нейтральный вопрос, в сущности только для того, чтобы подчеркнуть, что слушает своего собеседника с неослабным вниманием.
Эрнест Верней: Эрнест пожал плечами: - Я не знаю, доктор. Я же говорю - меня срубило тут же, как только я прислонился головой к валику. Но скорее всего, он зашел где-то на промежуточной станции, недалеко от Мийи или Рамбуйе, когда мы еще только выехали из Парижа. Он закрыл глаза, обращаясь к памяти тела, снова погружаясь в пережитое там и тогда - цвета, звуки, запахи, прикосновения - и отчетливо понял, что там и тогда время для него действительно остановилось, как однажды остановилось солнце для Иисуса Навина. Да и в самом деле - где могла случиться подобная встреча, как не в зоне Безвременья, где условности и границы, выдуманные людьми для оправдания своей трусости, утрачивают всякое значение? - Помню, сперва он спросил, можно ли ему присесть рядом, чтобы не взбираться наверх, потом - не помешает ли мне табачный дым. Потом он куда-то вышел, а когда вернулся... и снова сел... я решил все-таки повернуться и посмотреть на него. Вот тогда, месье, я в самом деле подумал, что у меня галлюцинации.
Эмиль Шаффхаузен: Доктор напряг воображение и представил себе, что испытал бы он на месте Эрнеста, окажись ему в подобной ситуации встретиться с кем-то из своих богов, к примеру, с воскресшим Фрейдом? Да, пожалуй, ему бы тоже подумалось, что он галлюцинирует... - И вы даже ущипнули себя, чтобы проверить, что не спите? - спросил он.
Эрнест Верней: - Ущипнул? Да я даже пошевелиться не мог... - вздохнул Эрнест. - Просто распахнул глаза и смотрел на него как помешанный, не чувствуя ни рук, ни ног. Он сидел на краешке полки, чуть подавшись вперед, и читал газету. На нем была белая рубашка с черным галстуком и серые брюки. Пиджак висел на вешалке с другой стороны купе. А на столике стояли пепельница и кофейная чашка. От него пахло... вы едва ли поймете меня сейчас... моим детством. Морем и водой холодных озер, вересковой пустошью и горьким медом, комнатой отца и его наглаженной рубашкой, тайными мечтами и вечерним солнцем, садящимся за холмы. Он был... прекрасен. Это слово ничего не выражает, оно вообще не передает, что я увидел и что почувствовал! Погодите! Эрнест взял со стола Шаффхаузена первую попавшуюся папку, выдернул из нее лист бумаги, ухватил карандаш и сделал быстрый набросок. - Вот как-то так я увидел его... Ощутил всем своим существом. И упал на дно пропасти. Меня всего свело, и казалось, что я навсегда потерял голос - не смог бы заговорить, даже если бы на меня пистолет направили.
Эмиль Шаффхаузен: Шаффхаузен взял рисунок - там, на фоне готического окна, за которым простирался холмистый пейзаж, стоял человек, в чертах которого без труда угадывался Жан Марэ, профиль его, обращенный вправо, был четким, и взгляд устремлен куда-то вдаль. Королевская осанка, рука, уверенно лежащая на подоконнике, поза, выражение лица - все это, переданное быстрым наброском, сообщало образу человека некий ореол, если не бога, то героя, титана, могучего атлета, способного держать на руках небесный свод... "Отчего же он оцепенел так, словно узрел голову медузы-Горгоны?.."- спросил себя Эмиль, невольно залюбовавшись технически безупречным рисунком. - Наверное, он удивился вашей внезапной каталепсии* и первый заговорил с вами, так? - предположил психотерапевт, чтобы как-то вывести Эрнеста из нового ступора, в который тот уже впал, пока рисунок находился в руках у Шаффхаузена. _________________________ * каталепсия - патологически длительное сохранение приданной позы; обычно наблюдается при кататонической форме шизофрении, но может быть свойственно и истерическим личностям.
Эрнест Верней: - Да нет, не удивился... Я ведь далеко не первый, кто смотрел на него, разинув рот. Он...он... смутился*. Отложил газету и пожелал мне доброго вечера. Что-то спросил, но сами понимаете, ответа не дождался. Тогда он, по-моему, испугался, и спросил, что со мной - не нужна ли мне помощь. Представляете? Жан Марэ сидит от меня на расстоянии вытянутой руки предлагает мне свою помощь, а я немногим отличаюсь от бревна. К бледным щекам Эрнеста прихлынула краска при этом воспоминании. - Может, все это стало до того нелепо, что меня каким-то пробочником раскупорило. И я сумел произнести: "Простите, месье. Я сейчас уйду". Он удивился - "За что вы просите прощения и почему хотите уйти?" - "Должно быть, в самом деле произошла ошибка, и это купе было зарезервировано только для вас, месье Марэ." - "На что мне одному целое купе?" - "Я не хочу вам мешать." - "Вы совершенно мне не мешаете, месье...как вас зовут, простите?" - "Не знаю." - "То есть как не знаете?" - "При виде вас я забыл свое имя". И тут он расхохотался. Расхохотался так весело, и жизнерадостно, и совсем не обидно... что я тоже стал смеяться, сам не знаю почему. И смеялись, наверное, минут пять, глядя друг на друга. А потом он протянул мне руку и сказал - "Жан Марэ, но можете называть меня по имени. Что же, свое вы вспомнили?" - "Да. Меня зовут Эрнест Верней, но вы можете называть меня как вам угодно." - "В таком случае, я предпочту называть вас Эрнестом". Он прервал рассказ и, опустив глаза, спросил: - Доктор... как вы считаете... Это могло быть галлюцинацией? Когда я сейчас рассказывал вам, мне казалось, что я рассказываю сон или делюсь фантазией. Но нет, это было...правда было. Но может быть, только у меня в голове? __________________________________________________________ * факт. В повседневной жизни Марэ отличался крайней застенчивостью, по этой причине никогда не любил светские тусовки. В общении же был чрезвычайно прост и тактичен.
Эмиль Шаффхаузен: Шаффхаузен вспомнил любопытный факт - если каталептика трясти, кричать ему в ухо, пытаться как-то активно вернуть к жизни, то он только глубже погрузится в свое состояние. Но мягкое касание и тихий голос или шепот мгновенно способны расслабить напряженные мышцы и вернуть телу подвижность... То, что сделал Марэ, вполне укладывалось в этот способ вывести человека из ступора. Смех, последовавший следом, был обоюдной разрядкой напряжения, что позволило им познакомиться и вступить в диалог. Вопрос Эрнеста, тем не менее, прозвучал вполне серьезно, он все еще сомневался в том, что это было в реальности. Эмиль в ответ решил поведать о том, как произошла его первая встреча с Юнгом. - Когда я был примерно в вашем возрасте и учился в университете в Цюрихе, нашему старшему курсу выпала большая удача попасть на слушание первых лекций Карла Густава Юнга*, этого знаменитого психоаналитика. Чтобы вам было понятно, Юнг для студента-психиатра - все равно, что Марэ для зрителя. Божество. Тем паче, что и лекции у него в то время были посвящены божественным архетипам, интереснейшей и новой теме. Я ужасно волновался, боясь не попасть к нему на лекцию, аудитория была маленькой, а желающих - целый поток. И тогда я пришел заранее, караулить его у дверей. И вот вижу - идет какой-то мужчина, среднего роста, усатый, в круглых очках, с кожаным потрепанным портфелем, в обычном сером костюме. Видит меня, мнущегося у дверей, и спрашивает, здесь ли аудитория такая-то? А я не могу ответить, потому что узнаю его и точно так же, как вы, теряю дар речи. И мне точно так же кажется, что я заснул и мне все это снится. А Юнг посмотрел на меня пристально и говорит - "Юноша, вы здесь всю ночь меня поджидали, а теперь решили поспать? Лучше бы вы поступили наоборот. Я плохо реагирую на храп в аудитории." и похлопал меня по руке. Это магическим образом исцелило мою немоту, и я засмеялся и... проснулся. А Юнг никуда не исчез. Так вот, я полагаю, что вы спали и видели сон наяву. И Марэ тоже спал и видел, что с ним в купе едет какой-то странный юноша по имени Эрнест Верней. А после вы уже решили объединить ваши сны и снились друг другу до самого Бордо. ______________________________ * Юнг начал преподавать в университете Цюриха в 1933 году.
Эрнест Верней: - Так вот что произошло на самом деле. Мне очень нравится ваша версия. Эрнест хмыкнул и посмотрел на Шаффхаузена с тем большим уважением, что высказанная доктором мысль точно отразила его впечатления и переживания: - Знаете, месье... Я полагаю, что и вы для своих студентов - такая же глыба, как Юнг для вас. Будь я ученым, как Дюваль, я бы преклонялся перед вами, как н преклоняется... но я всего лишь посредственный художник и нескладный человек. И в самом деле не понимаю, за что судьба дарит мне такие подарки. Он вздохнул и снова потер виски руками: - Вот только в любви я всегда проигрываю... Но стоит ли жизнь того шума, который вокруг нее поднимают, если тебе не из-за кого умереть?.. Да, простите, я снова отвлекся. Дальше... Кофе. Сигареты. Еще кофе. Коньяк. Разговор ни о чем - обычная дорожная болтовня. Долгие паузы. Сердце, выбивающее барабанную дробь, каждый вдох вызывает резкую боль в стесненной груди. - Я не мог сказать ему ровно ничего путного, на вопросы отвечал невпопад, краснел и, наверное, произодил впечатление полного придурка. Но я пожирал его взглядом, просто не сводил с него глаз, я похищал, я воровал его красоту, я впитывал исходившее от него тепло, вдыхал его запах, я дышал в унисон с ним - и ...оооо, я был счастлив! Я знал, что скоро умру, что мне осталось немногим более суток, все во мне сжималось от ужаса при этой мысли, и ненависть подпирала горло, когда я думал о Лидии и ее ребенке - ребенке, зачатом от того, кого я называл отцом - но когда я смотрел на Жана, я думал, что все это не имеет никакого значения... И как же мне повезло, что перед смертью я удостоился увидеть Галахада*- после такого прекрасного зрелища следовало бы выколоть себе глаза, как крестоносцу, но я полагал, что смерть и так скоро лишит меня зрения... И последним образом, который всплывет в моем сознании, будет не лживая улыбка Лидии, не ее беременный живот (губы Эрнеста судорожно искривились... )...А большие лучистые глаза, невероятные его глаза, и мягкая, спокойная улыбка, полная доброты и участия. __________________________________________________________________ * Галахад - одна из значимых театральных ролей Марэ, он сыграл ее в пьесе Кокто "Круглый стол". Сам Кокто называл Марэ "Галахад Непорочный" **фанатичные паладины выкалывали себе глаза после созерцания Гроба Господня
Эмиль Шаффхаузен: Эмиль смотрел на него тем ненавязчивым взглядом, которым часто пользовался при работе с пациентами - не пристальным, который вызывал ассоциацию с рентгеном, а короткими такими сессиями контакта глаза в глаза, после чего его взгляд находил или более дальнюю точку на спиной пациента, или перемещался на предметы на столе или детали одежды собеседника. Так достигался наибольший комфорт в общении. И, благодаря такой технике, от Шаффхаузена не ускользали мелкие мышечные движения, вздохи, перемены в мимике или вегетативные реакции кожных покровов, т.е. все эти незначительные сигналы тела, являвшиеся лучшими маркерами на происходящее с душой человека. Вот и теперь он смотрел на Эрнеста и видел, что он волнуется, вспоминает, а не фантазирует, чувствует стесненность за грудиной, но не врет ни в одном слове. В том числе и в своих чувствах к отцу и бывшей невесте с их общим ребенком... От такого действительно впору кончать с собой, но встреча с Марэ очень глубоко затронула душу художника и, видимо, что-то в ней пробудила-таки к жизни. Но что? - Значит, пока вы с ним общались, мысль о смерти вас не покидала? Как же вышло так, что вы передумали? Вы рассказали ему свою историю и он сказал вам нечто, что переменило ваше намерение?
Эрнест Верней: - Все началось с того, что он спросил меня - куда я, собственно, еду? И пояснил, что я больше похож на преступника, бежавшего из-под ареста, чем на студента, который решил провести несколько дней у моря. "Но даже если вы в самом деле сбежали от властей, или, того хуже, из-под венца, - улыбнулся он. - Не бойтесь: я вас не выдам. Я знаю, что такое иметь проблемы с властями...Или с родственниками. " Тут, вероятно, на моем лице отразилось все, что я испытал при подобной догадке, так что он счел нужным пояснить: "Я знаю, что до ужаса бестактен, и заранее прошу прощения, если лезу не в свое дело. Но, Эрнест, у меня такое впечатление, что вы постоянно сдерживаете слезы. Вы так молоды... У меня сын вашего возраста*, он немного похож на вас, столь же обаятелен. И нередко попадает в передряги. Не могу ли я чем-нибудь помочь вам, как помог бы собственному сыну?" Эрнест прерывисто вздохнул, горло его сдавила нервная спазма, на глазах выступили слезы. Заново переживая встречу с Марэ в своем воображении, и дойдя до столь волнующего момента в повествовании, он не мог произнести ни слова. ____________________________________________________________________ * Серж Айяла - цыган, приемный сын Марэ, которого он усыновил вскоре после расставания с Жоржем Райхом (примерно в 1961 году).
Эмиль Шаффхаузен: "Не знал, что у Марэ есть сын, от кого бы?" - несколько отстраненно удивился доктор и налил в стакан воды, чтобы Эрнест смог запить свое волнение и продолжить беседу. Покопавшись в памяти, он припомнил, что в 1963 году у Марэ был юбилей, ему исполнилось 50 лет, стало быть, он только на 1 год моложе его самого. А месье де Сен-Бриз младше еще где-то на три-четыре года... "Занятное трио "отцов" получается. Но молодому человеку пора бы уже определиться с тем, кто его настоящий папа, а кто - заместители..." Пока его собеседник собирался с силами, преодолевая желание разрыдаться, Эмиль старался не смотреть на него, чтобы не смущать еще больше. Вместо этого, он спокойно проговорил, как бы между делом: - Знаете, есть такое интересное наблюдение, что человеку чаще всего удается раскрыть душу не врачу и не родным, а случайному попутчику в поезде. Короткая встреча, неизбежное расставание, а между ними - возможны любые откровенные разговоры. Именно потому, что попутчики друг друга практически не знают. Даже если один из них - бог...
Эрнест Верней: Эрнест коротко кивнул, вряд ли как следует вникнув в смысл сказанного. Он все еще находился в купе ночного поезда на Биарриц, и внове переживал всю гамму ярчайших и болезненных чувств, связанных с необыкновенной встречей - и еще более необыкновенным участием и вниманием бога к нему, простому смертному грешнику... - Это было для меня как первое причастие. - наконец, нашел он нужное сравнение. - В детстве...когда я еще верил в христианского бога... Я ждал причастия, как самого важного момента в жизни, я желал соединения с Создателем так пылко, как молодожен желает брачной постели. И знаете, что меня пугало больше всего? "Плохо причаститься". Оказаться... недостойным, испепеленным прикосновением своей нечистоты к божеству. Помню, когда наступило заветное утро, со мной едва не случилась истерика, когда я случайно проглотил несколько капель воды с зубной щетки*. Мать с трудом меня утешила - кстати, в то время она была ревностной католичкой. И когда это все же произошло... - Эрнест прикрыл глаза рукой. - То меня тряхнуло будто током, душу словно пронзило молнией, это ...сейчас бы я сказал, что напоминало сокрушительный оргазм, но тогда мне и сравнить было не с чем, я был ребенком. Но второй раз я испытал подобное, когда Сезар сказал, что любит меня. Вспышка света и оглушительный ток чистоты... А третий... третий раз... я очень хорошо запомнил - был как раз связан с Марэ, с одним его фильмом. И мне в голову не приходило, что однажды... Что однажды он вот так наяву сойдет ко мне, чтобы спасти от смерти. Он горько усмехнулся и закрыл лицо руками. - Но я опять боялся "плохо причаститься", и на его вопрос - такой простой - промычал что-то невнятное... Ну объясните, объясните мне, доктор, вы же все знаете: ладно я... но он-то с какой стати вздумал со мной возиться? Что я такое? "Червяк, в звезду влюбленный, "**а тогда я и выглядел,и вел себя как полное ничтожество... ________________________________________________________ *к Причастию принято подходить натощак от слова "совсем", в т.чю и у католиков. ** цитата из "Рюи Блаза", в фильме по этой пьесе Гюго Марэ исполнил одну из своих лучших ролей
Эмиль Шаффхаузен: Шаффхаузен склонился вперед, положив руки перед собой на стол: - Солнце светит для всех - и для императоров и для мокриц... Оно не делает различий, кого оделять своим светом, а кого считать недостойным его. Так и некоторые люди - им безразлично, кто перед ними, на кого падает сияние их славы или имени... Они слышат внутренний призыв о помощи - и откликаются. Марэ - актер, он обладает тонкой чувствительной душой, он не мог не услышать вас. Эрнест... И, знаете, я рад, что он вас услышал.
Эрнест Верней: - Вы тоже считаете его солнцем?.. - слабо улыбнулся Эрнест. - Да, наверное, вы правы - я действительно ждал помощи, я молил о ней, просто не верил, что молитва будет услышана. Я знаю, что у него чистая, прекрасная душа... Всегда знал. Душа ангела в теле Аполлона. И он говорил со мной так просто, без всякой напыщенности, без нетерпеливого любопытства. Как будто...ему в самом деле было не все равно. Молодой человек глубоко вздохнул и, уже не скрываясь, вытер глаза. - Он сказал очень мягко: "Эрнест, я вижу, что вы страдаете, вас что-то мучает... И если вы расскажете мне об этом, быть может, мы вместе сможем что-то придумать? По крайней мере, готов поручиться, что действительность перестанет казаться вам такой уж беспросвестной." Помолчал немного, потом дотронулся до моей щеки и сказал - "Вас покинул кто-то, кого вы очень любите, и теперь вы надеетесь убежать от боли, убежать от самого себя" Это был не вопрос, да я и не пытался отрицать...и он продолжил: "Я знаю, что это такое. Мне доводилось быть с обеих сторон. Все раненые любовью узнают друг друга по сходным симптомам. Так говорил мой лучший друг Жан Кокто, с потерей которого я никогда не смогу смириться - а он в этом разбирался, поверьте..." Как понимаете, доктор, после этого меня прорвало. Господи, как я рыдал у него на плече! Я так не плакал никогда в жизни, даже на похоронах Сезара! Это был какой-то потоп... Царевна Несмеяна по сравнению со мной была неприличной хохотушкой. Я до сих пор не понимаю, почему он не бросил мне платок и не выставил вон. Вместо этого он обнимал меня - ко мне так бережно никто и никогда не прикасался, доктор -и гладил по голове...Конечно, после этого мы перешли "на ты". Конечно, я рассказал ему все.
Эмиль Шаффхаузен: "Ага, вот и катарсис... Жаль, что этот метод нельзя запатентовать - гарантированный катарсис на плече Жана Марэ." - как-то невесело подумалось Эмилю, пока он наблюдал за меняющим выражение лицом Эрнеста - гримаса мучительной боли постепенно разгладилась и сменилась спокойным расслабленным просветлением, когда он снова пережил все это еще раз. - И этого хватило, чтобы вы поменяли свое решение или он еще что-то сказал вам, что-то важное?- спросил Шаффхаузен и тут же добавил, поясняя - Простите, что я допытываюсь таких мелочей, но это интерес исключительно профессиональный... Можете не отвечать, если это что-то слишком... личное.
Эрнест Верней: - Многое... - прошептал Эрнест. - Очень многое. Он сказал, что тоже мечтал о смерти, когда лишился Жана Кокто. И тоже переживал моменты в жизни, когда из-за отвергнутой любви хотел вскрыть себе вены. И о том, как тяжело было просыпаться в пустом доме, где больше не слышно шагов того, с кем связывал свое счастье и свои надежды. И еще... мне казалось, что годы прошли, а мы все говорили и говорили. Он умолкал - я рассказывал, он слушал меня, у меня перехватывало дыхание - и он снова начинал говорить со мной. Молодой человек покачал головой: - Он не убеждал, не давил, не сыпал банальностями и софизмами. Он...знаете, я сказал ему, что временами он говорит совсем как доктор Шаффхаузен. Думал, он спросит, о ком это я, а оказалось - он вас знает! Вас, похоже, все знают, даже на Олимпе, Асклепий вы наш. Ну... тогда ... тогда мы стали совсем уж откровенны друг с другом, и будь это в других обстоятельствах... (Эрнест снова слегка покраснел) но там этого просто не могло быть, понимаете? Не нужно, незачем, неуместно. Потому что все, что между нами случилось в ту ночь, было выше Эроса...И что я чувствовал, когда он просто прикасался ко мне, когда смотрел на меня, когда улыбался - не передать. В тот момент мне в самом деле грозила смерть, но только от счастья. Я... я по-настоящему почувствовал себя Ганимедом, избранником судьбы. Отчасти это Жан...это месье Марэ отправил меня сюда, к вам. Он сказал: "Тот доктор, вы хорошо его знаете, доверяете ему. И он в самом деле умеет исцелять не только тела, но и души. Ваша душа страждет, так поезжайте к нему, и доверьтесь снова, как уже доверялись однажды. А когда вы поправитесь, Эрнест, и снова почувствуете, что стали спокойны и счастливы - я буду очень рад узнать об этом, поверьте." Вот так все и произошло, доктор. Он взял чашку с остывшим кофе и сделал медленный глоток. - Теперь вы лучше все понимаете, месье Шаффхаузен? Понимаете, как случилось... то, что случилось между мной и Жаном Дювалем? И... почему я повел себя так, как повел?
Эмиль Шаффхаузен: "Отреагирование непрожитых фантазий..." -Да, теперь понимаю. - согласился доктор. Однако, Дюваль с Марэ не беседовал, он просто поддался тому току нерастраченного либидо, что исходил от Эрнеста... И это не делало ему чести, как врачу. В первую очередь - как врачу. - Жаль, что вы мне раньше не признались, возможно, тогда мы бы как-то сумели избежать вчерашнего инцидента... Но сделанного не воротишь. Не вините себя, месье Верней, право, вы привели аргументы, вас полностью оправдывающие, но они лишь отчасти могут оправдать месье Дюваля. Мне еще нужно подумать, как распорядиться его судьбой, чтобы найти компромисс между его... кхм... наклонностями и его профессией. Шаффхаузен встал, чтобы закрыть окно - несмотря на вентилятор, в комнате становилось душновато от полуденной жары. Наступало время сиесты - время спокойного размышления в приятной прохладе со стаканом лимонада в руке... И поразмыслить было о чем. Но разговор с Эрнестом должен был иметь иное завершение: - Что ж, если меня вам порекомендовал сам Жан Марэ, кто я такой, чтобы воспротивиться его рекомендации? Давайте определимся, месье Верней, что вы хотите от меня и от пребывания в моей клинике на сей раз?
Эрнест Верней: Эрнест вскинул глаза, и губы его на миг снова упрямо сжались: - Доктор, я рассказал вам все это не для того, чтобы "оправдаться". Будь я трижды виновен, хуже, чем мне уже пришлось, вы сделать не в состоянии. Но получается, что Дюваль может пострадать из-за того, в чем он совершенно не виноват. Ну... хотите, я напишу письменное признание, что это я его домогался, совращал, провоцировал, и более того - убедил в том, что все это часть программы реабилитации? Тогда, в случае каких-либо нежелательных утечек, вы всегда сможете воспользоваться этим документом, чтобы оправдать вашего доктора и вашу клинику. Пусть меня считают агрессивным психом, все равно, а Жану...Жану жить еще. Вы сами сказали, что он ваш ученик, что вы много времени на него потратили. И между прочим, он действительно хороший врач. Порекомендовал мне какое-то лекарство, от которого я третий день сплю сном младенца,и кошмары меня не мучают. Ну и... наверное, мне больше не придется мастурбировать по пять раз в день. Но он не должен так сильно пострадать из-за моей непростительной глупости! Выпалив эту тираду, молодой человек немного взял себя в руки, и сказал уже спокойнее: - Я и сам не знаю, чего хочу, месье. Думал, что знаю, когда приехал. Но теперь... я уже ни в чем не уверен. Кроме того, что вся эта история для меня не закончена.
Эмиль Шаффхаузен: Шаффхаузен нахмурился. Эрнест Верней не был знаком с положениями этического кодекса - и это его извиняло, как ребенка, который не ведает, что творит. Но Дюваль-то знал, чем рискует - и все же не удержался! Он мог бы придти к нему, своему руководителю, едва осознал свое влечение, но нет, предпочел отдаться этому, да еще где - в городе! В публичном месте! - Да, доктор Дюваль хороший врач, и это одна из тех причин, по которым я еще не указал ему на дверь. И еще раз постараюсь вам объяснить - дело не в том, что вы - мужчина. Будь он с девушкой и поддайся искушению, я точно так же отстранил бы его от работы с пациентами по крайней мере, на то время, которое потребует внутреннее разбирательство. Тем самым я не наказываю, а спасаю его, его врачебную репутацию и, возможно, карьеру. И то, что вы мне сообщили, поможет мне найти для доктора смягчающие его вину обстоятельства. Но забудьте о том, чтобы хоть где-то письменно или устно помянуть об этом, месье Верней! Вы не знаете журналистскую братию - они же живого места от нас не оставят, извратят все в лучшем виде! И никакими судами не отмыться будет! Шаффхаузен перевел дыхание, которое зачастило вопреки его желанию оставаться спокойным. - Считайте, что вы уже и так помогли доктору Дювалю своим рассказом. Давайте теперь вместе решим, чем я могу быть полезен вам? Без ответа на этот вопрос мне трудно будет определить, какое лечение и какая реабилитация вам нужны. Что теперь, после того, как вы решили продолжить жить, причиняет вам страдание?
Эрнест Верней: - Мне жизнь причиняет страдания... - глухо ответил Эрнест. - Я не страдаю лишь, когда забываю... Забываю, что женщина, которую я любил, и которой доверился, кому отдавал все, что было у меня, с кем собирался связать жизнь - что она носит ребенка, зачатого от моего отца. От моего отца! Месье Шаффхаузен, я был бы рад успокоиться, отринуть все это, начать с чистого листа. Но не могу. Не могу. У меня эта душевная картина все время перед глазами - ребенка ведь ей в живот не сирокко надуло, верно? Там побывал член месье де Сен-Бриза. И не только побывал, но и, так сказать, отметился... Он хотел еще что-то сказать, но вдруг схватился за горло, и его мучительно стошнило на дорогой ковер. Эрнест согнулся на стуле и помотал головой, даже не попросив прощения: - Я ненавижу этого ребенка. Моего... братца или сестрицу. Я ненавижу отца. Ненавижу Лидию, это ужасно, но я хочу... хочу, чтобы она умерла! - последнюю фразу он точно выплюнул, вместе с новым приступом рвоты.
Эмиль Шаффхаузен: Доктор вынул из стола бумажные салфетки и подал их Эрнесту, потом налил еще воды в стакан. Пустая рвота состояла из желчи, и по кабинету поплыл ее специфический запах. - Давайте перейдем в вашу палату, месье Верней, пока здесь уберут. - предложил Шаффхаузен. Его многострадальный пол и не такое видывал, но вести консультацию оставаясь нейтральным в таких условиях было затруднительно. Пока он вызывал уборщика, пока они вдвоем спускались вниз и шли по коридорам, Эмиль размышлял. Ненависть к отцу и к его ребенку, и к женщине, которая предпочла зачать от отца, обманув доверие сына, в этом сплетались сразу несколько мифов, но Эдип сквозил с силой торнадо... Странное дело - ему казалось, что за прошлый период лечения они его уже прорабатывали, но вот новая ситуация - и новый виток эдипальной травмы... Да еще вкупе с предательством женщины... "Дать ему выразить его чувства... он хорошо осознает их, но выразить не в состоянии без саморазрушения и разрушения окружающих... пусть же рушит то, что можно." - решил доктор. - Скажите, а вы смогли бы ради излечения исполнить одну мою просьбу? Даже если она вам покажется странной? - спросил Шафхаузен Вернея, когда они уже были у дверей его палаты.
Эрнест Верней: - Конечно, доктор. Охотно выполню любую вашу просьбу - если, конечно, она окажется мне по силам. К тому же я ваш должник... - немного смущенно усмехнулся Эрнест. И, пытаясь вернуть себе прежнюю уверенность , аффектировано добавил: - Приказывайте, халиф. Даже если вам потребуется птичье молоко, постараюсь что-нибудь выдоить у ваших павлинов!
Эмиль Шаффхаузен: - Вот павлинов оставьте, пожалуйста, в покое, иначе они своими воплями не дадут вам же спать. - усмехнулся Шаффхаузен. Эрнест бодрился, но его бравада была наносной, как горстка песка, закинутая приливной волной на пирс. И Эмиль смел ее одним решительным жестом - Вы нарисуете портреты отца и вашей беременной невесты. Нарисуете с точным портретным сходством, а не в манере Дали или Пикассо. И это будет первая часть вашей терапии.
Эрнест Верней: Если бы Шаффхаузен приказал ему раздеться догола, надеть на шею клубок змей, взобраться на крышу и простоять три дня без еды и питья, Эрнест был бы испуган и растерян меньше, чем при этом предложении взяться за кисть. К горлу снова подкатила тошнота, все внутри сжалось в болезненном спазме, и молодой человек уже готов был молить о пощаде... но по глазам доктора увидел, что только понапрасну потратит время. Шаффхаузен явно не был настроен на сюсюканье и, как обычно, предпочитал радикальные хирургические методы... Гнойный нарыв надлежало иссечь - ну а то, что иссекать придется по живому и кровоточащему сердцу, не следовало принимать во внимание. Верней оперся о стену, ощутив, как позорно у него задрожали колени. Сейчас он чувствовал себя, да и выглядел не лучше, чем Жан Дюваль в полицейском участке. Но гордость потомка несгибаемых вандейцев пришла на помощь. Эрнест поднял голову: - Чтобы вы знали, месье, никто лучше Дали и Пикассо не умеет писать портреты. Они добиваются поразительного сходства с оригиналом, обнажая самую душу модели... Вы думаете, они экспериментируют с цветом и формой, потому что не умеют писать, как Леонардо, Рафаэль или Веласкес? Умеют, уверяю вас... И гении Возрождения гордились бы ими, достойнейшими... Но видно, вы из тех слепцов, которые смотрят на палец, когда палец указывает на небо. Эта небольшая лекция о современно искусстве помоглаему воссановить контроль, и он кротко сказал: - Хорошо, доктор. Я напишу... напишу их. В самой что ни на есть академической манере. Могу ли я работать в оранжерее? Мне там будет удобнее всего. Свет хорошо падает и долго не уходит.
Эмиль Шаффхаузен: - Можете. - кивнул доктор, оставив лекцию о кубистах и сюрреалистах без комментариев. - Скажите медбрату, что вам нужно предоставить для работы - краски, холст, мольберт, кисти - и можете приступать с того момента, как все это будет вам предоставлено. Да... если вдруг испытаете желание рисовать в манере Пикассо и выразить через абстракции свои переживания, я не буду возражать. Так же, как не стану против, если вы в какой-то момент измените кисти и краскам и обратитесь к скульптуре, в оранжерее есть глина для керамики, можете ее использовать. А пока можете вместе с медбратом сходить туда ближе к вечеру и подготовить все к работе. Но предупреждаю, днем в оранжерее очень жарко, несмотря на открытые фрамуги. Попутно, пока Шаффхаузен рассуждал вслух о возможностях его пациента, он бегло взглянул на коробку с лекарством, которое выписал ему Дюваль. Сверху, на крышке было написано название препарата и дозировка с периодичностью приема. "Дормель, по 1 мг за раз, 2 раза в сутки?* Хм... Дюваль подстраховался, но ему не помогло... Вот она, великая сила искусства, снимаю шляпу, месье Марэ!" ____________________________ * Дормель (Dormel) - русск. хлоралгидрат, успокаивающее, снотворное и анальгезирующее средство; в больших дозах, близких к токсическим, обладает наркотическими свойствами. Оказывает сложное влияние на ЦНС; в малых дозах вызывает ослабление тормозных процессов, в больших — понижение процессов возбуждения. по 1 мг дважды в сутки - большая доза. В настоящее время препарат запрещен к производству.
Эрнест Верней: *** Дюваль рассеянно перебирал медицинские карточки, бегло просматривал истории болезни, сортируя, исправляя, раскладывая блокноты и папки по ящикам и полкам... Эта работа архивариуса, монотонная и нудная, как ноябрьский дождь, в другое время могла бы казаться ему унизительным наказанием. Но сейчас он был даже рад возможности побыть наедине со своими мыслями, и то, чем механически занимались руки, помогало сосредоточиться. Шаффхаузен повел себя совсем не так, как ожидал Дюваль. Он не смотрел на него с гадливым отвращением, как отец, однажды заставший его с порнографическим журналом, и не устроил грубого разноса, как непременно поступил бы на его месте профессор Шварценгольд, известный своими крайне правыми и пуританскими взглядами... О, в клинике Шварценгольда Дюваль после всего случившегося не пробыл бы и часа, его вышвырнули бы вон с позором и хорошо еще, если бы вдогонку не обвинили в подлоге, мошенничестве или насилии. Но зато теперь Жан мог без страха и даже без особого стыда взглянуть на то, что старательно вытеснял, прятал не то что от других - от самого себя, загонял в самые дальние уголки сознания, но что было с ним... сколько? Наверное, с самого рождения. ...Мальчик в детском бассейне, в большом отеле в Ницце, где он отдыхал вместе с родителями. Высокий и тонкий, смуглый, как цыганенок, с огромными лиловыми глазами и невероятной нежной улыбкой... Их дружба, когда они целыми днями носились по пляжу, плескались в бассейне, хохоча и поднимая тучи брызг, перебрасывание мячом через сетку, которое для Жана было лишь поводом любоваться грацией Мигеля (да, так его звали, маленького испанчика), его прыжками, его голым животом... Их волнующие беседы по вечерам, в саду, когда повсюду бродили влюбленные парочки, и аллеи были полны томных вздохов и поцелуев - и внезапное прикосновение губ Мигеля к его щеке. Прикосновение, вызвавшее в нем такой взрыв чувства, что он убежал прочь. Горькие слезы, отчаяние, когда Веласкесы уехали, и, наконец, лихорадка, не покидавшая его целых две недели. ...Статуя Париса, случайно увиденная во время урока рисования в музее... Юный атлет, обнаженный, в одних только сандалиях и шкуре леопарда, перекинутой через плечо, с длинными сильными ногами и слегка приподнятым фаллосом - видение, не раз будоражившее его сны. ...Романы Томаса Манна, "Сатирикон" Петрония, "Пир" Платона, проглоченные залпом, приоткрывшие Жану глаза на природу его чувств к юношам, и сформировавшие первый жадный интерес к тайнам человеческой души, к психике и к психологии... И, наконец, Жан Жене - извращенный, немыслимый, страшный и возбуждающий "Карэль из Бреста"*, с порнографическими иллюстрациями самого Кокто - книга, которую он прочел за один вечер, дрожа, плача, мастурбируя и мучительно кончая, и сгорая от стыда и отвращения к самому себе... Книга, которую он хотел сжечь, но не смог, и просто спрятал дома, в своем книжном шкафу, за Библией, трудами Фрейда и Юнга и справочнником по судебной психиатрии... "Что, если бы отец нашел ее случайно? Ужас, кошмар!" Но расстаться с Кэрэлем он так и не смог... Пожалуй, Кэрэль стал его первым тайным и единственным любовником - до того, как он впервые увидел виконта де Сен-Бриза. Или Эрнеста Вернея. Увидел... и пропал. Он прошел все круги Ада, наблюдая за ним не как за пациентом, но как за объектом тайного и от того еще более мучительного вожделения. Полтора года, что Эрнест провел в клинике -сначала безвыездно, потом короткими сессиями по две -три недели - были для Дюваля настоящими днями Содома и Гоморры. Он ожидал серного дождя... но огонь с небес так и не пролился. Проливались лишь слезы стыда и отчаянной безнадежности, каждый раз, как он наедине с собой проливал семя, думая - о ужас, о стыд! - уже не о книжном персонаже, не о киногерое, а о вполне реальном извращенце... с такой потрясающе нежной кожей, такими тонкими пальцами и длинными ресницами над этими его проклятыми - бесовскими, да, бесовскими глазами... Когда Эрнест покинул клинику, Дюваль долго не засыпал без валиума, и только месяца через три окончательно пришел в себя. И со всей страстью отдался работе. "Ну что за нелегкая опять принесла тебя сюда, Эрнест?.. И зачем Шаффхаузен...ааааа... но ведь он и понятия не имел, что один только твой взгляд выворачивает мои мозги наизнанку. " Он поймал себя на том, что давно уже держит в руках одну и ту же кожаную папку, и нежно гладит ее, как если бы она была мужским плечом. - Доктор Дюваль... Извините...Патрон просит вас к себе. - Да, мадам Пикар, хорошо. Я сейчас иду. Он шел, не чуя под собой ног, и сердце на каждом шаге выстукивало одно-единственное имя... Страха не было. Нет, больше не было страха. Но стыд все еще сжигал Дюваля, перемешиваясь с безумным счастьем. _______________________________________________________________ *одно из гениальных произведений Жене, в котором затрагивалась тема гомосексуальности и преступности. И о моряках:) кто хочет ознакомиться с текстом - http://www.mitin.com/books/klimova/gen01.shtml текст прекрасен, но предупреждаю: роман действительно порнографический
Эмиль Шаффхаузен: Шаффхаузен ознакомился с отчетом Дюваля и попросил дежурную сестру пригласить его на еще одну беседу. Теперь уже по поводу пациента. Когда Дюваль появился на пороге его кабинета, тщательно отмытого от утренней рвоты месье Эрнеста, он выглядел все таким же пристыженным школьником, которого учитель застал за непристойным занятием и отложил наказание до вечера. - Жан, - обратился он к нему неформально, чтобы тот немного расслабился и сумел ответить на его вопросы касательно лечения пациента. - присядьте, пожалуйста. Я прочитал ваш отчет и хочу кое-что уточнить в схеме лечения. Скажите, на основании каких показателей, вы выбрали препарат Дормель и назначили его в двойной суточной дозе вашему подопечному? Он проявлял истерические реакции? Был нервно перевозбужден? Отмечалось повышенное давление? Я не нашел этих данных в ваших записях...
Эрнест Верней: Вопрос удивил Дюваля - заданный совершенно нейтральным тоном, он, казалось, не таил в себе никакого подвоха, и вовсе не был связан с пикантным происшествием накануне... Но инстинкт подсказал ему, что не все так просто. Шаффхаузен постепенно подбирался к главной теме, и, судя по тому, как щурились его глаза за стеклами очков, ничего хорошего Жана не ожидало. Удав Каа просто попросил бандерлога подойти поближе... Эта неожиданная ассоциация заставила Дюваля усмехнуться. Что ж, бандерлоги не устояли перед искушением -похитить красивого длинноволосого мальчика, чтобы поиграть с ним, они похитили его у волков, у могучего медведя и грациозной пантеры, похитили, чтобы за свою шалость заплатить жизнью... Но жалели ли бандерлоги о своей шалости? О, едва ли. Маугли стоил того, чтобы за удовольствие прижать его к себе, коснуться его волос, пойти на обед к старому удаву. Жан поднял голову и уверенно, спокойно ответил: - Пациент жаловался на плохой сон и постоянные кошмары. Истерических реакций он не проявлял, однако был чрезвычайно напряжен, напряжен настолько, что я опасался эпилептического припадка или даже вхождения в эпилептический статус... Тесты и энцефалограмма подтвердили, что такая угроза существовала.
Эмиль Шаффхаузен: - Хм... - многозначительно уронил Шаффхаузен. - Мне помнится, что при угрозе эпилепсии Дормель не назначается, поскольку есть риск, что лекарство сработает как возбудитель вегетатики. А назначают фенобарбитал или фенитоин*... Мне странно, что вы запамятовали о такой особенности этого... препарата. А что там с ЭЭГ? Что показывает - склонность к абсансам или парциальным приступам**? Или вообще эпилептиформную энцефалопатию***? И как вы могли определить это только лишь по тестам и ЭЭГ, скажите на милость? Вы открыли новый метод экспресс-диагностики эпилептического статуса до, собственно, припадка? - тут доктор позволил себе иронически вскинуть брови и устремил на Дюваля вопрошающий взгляд поверх своих круглых очков, которыми он пользовался только для чтения. ___________________________________ * препараты, показанные к применению при подозрении на эпилептический статус ** характеристики эпилептического припадка, которые можно выявить по ЭЭГ *** разновидность расстройства мозговой деятельности, маскирующаяся под эпилепсию.
Эрнест Верней: - Что ж, доктор, - смиренно ответил Дюваль. - Значит, я допустил ошибку при диагностике, превратно истолковав показания ЭЭГ. Однако, поскольку пациент жаловался на плохой сон и кошмары, фенобарбитал или фенитоин наверняка привели бы к утяжелению состояния. Возник бы риск каталепсии или наоборот, нервной бессоницы. А от дормеля он, по его собственным словам, спал как младенец. И это позволило его нервной системе хотя бы немного восстановиться... в том числе, и судя по изменению психоэмоционального фона. Жан Дюваль твердо усвоил со студенческой скамьи: любой бред, произнесенный уверенным тоном, и подкрепленный соответствующей аргументацией с использованием правильных терминов, приобретает вид концепции,и обретает право называться "врачебным мнением". Но врач по-прежнему не понимал, куда клонит Шаффхаузен... - Вы подозреваете, что я намеренно сделал назначение, которое вы не находите верным, патрон?
Эмиль Шаффхаузен: - Мне даже подозревать вас в этом теперь не нужно - я вижу это. Вы назначили пациенту, у которого в прошлом значится наркотическая аддикция, препарат в дозе, вызывающей эту самую аддикцию в короткие сроки. А ведь вы не поленились освежить в памяти историю вашего пациента, Дюваль - с этими словами, доктор вынул из стола и положил на столешницу папку с данными по лечению Эрнеста Вернея за 1962-63 годы. - Вот ваши пометки на полях, они сделаны недавно. И мне приходится констатировать, что вы намеренно пропустили назначение фенитоина, действие которого успешно снимало судороги. Почему, Жан? Вы так опасались, что он на вас бросится в процессе терапии, что решили поступить как усталый муж с любвеобильной супругой? Назначили релаксант, подавляющий помимо нервного еще и сексуальное возбуждение?
Эрнест Верней: Дюваль опустил глаза и с минуту смотрел в пол. Краска прихлынула к щекам, шея болезненно напряглась... Как это было похоже на выговоры отца, на разносы мэтра Дюрока в школе, и хорошо еще, что "не при всех". Хотя Жану казалось, что сейчас за спиной собралась, и с осуждением смотрит, покачивает головами и цокает языком вся его многочисленная родня. -Если вы знали... догадались ... с самого начала, патрон - зачем же вы мучили меня этим унизительным допросом? Хотели проверить, солгу ли я вам? И выходит, я солгал. Но это не так, патрон. Мммм...понимаете, я и сам не знаю, почему решил прибегнуть к Дормелю. Еще не успел отрефлексировать. Возможно... возможно, это была попытка спасти нас обоих. Относительно честная. Тут он решил, что ему больше нечего терять, и сказал следующую фразу, как будто шагнул с вышки в холодную воду. - Я возбуждался, когда смотрел на него. Возбуждался так сильно, что едва мог высидеть до конца сессии... Во время его первого визита сюда ...гммм... это тоже случалось, но не так сильно. Не до такой степени. Может, все из-за того, что я ...заметил...Заметил, что и он тоже возбужден. Стало совсем плохо. Мне нужно было сразу отказатьс вести его, после первого же случая, но это уже от меня не зависело. И я понадеялся на препарат. Думал, что долго это все равно не продлится, ведь вы намеревались забрать его, как только закончите срочные дела.
Эмиль Шаффхаузен: - Я рад, что вы наконец нашли в себе достаточно мужества признать это. Жаль, что для откровенного разговора со мной, вам потребовалось побывать в полицейском участке. А если бы этого не произошло, вы и дальше прятали бы от меня ваше ммм... влечение к пациенту? - уже не таким ироничным, а больше сочувственным тоном спросил Шаффхаузен и счел нужным пояснить, чтобы у молодого коллеги слегка развеялось ощущение допроса или разноса - Поймите, Жан, вы меня поставили в очень сложное положение. Согласно кодексу, я должен лишить вас практики и представить дело на суд этического комитета. Но я понимаю, что эта ситуация нанесет урон репутации клиники, а после той скандальной истории с ошибочным диагнозом мадам Леруа, она и так не блестящая. А репутация для частной клиники - это все, понимаете? ВСЕ. И вот что мне теперь делать по-вашему?
Эрнест Верней: Дюваль растерянно развел руками, демонстрируя свое бессилие. Ему в самом деле было стыдно и совестно за то, что он так подвел патрона... но чем больше проходило времени, тем яснее Жан осознавал, что нисколько не жалеет о случившемся... От этого ему становилось еще более неловко перед Шаффхаузеном. Он сам себе напоминал вора, который отнюдь не жалеет о краже, но очень сожалеет, что придется сидеть в тюрьме. И еще хуже, что украденное придется вернуть. - Я... я не знаю, патрон. По-моему... по-моему, я слишком мало значу, месье Шаффхаузен, чтобы мое... мое увольнение могло бросить тень на клинику.
Эмиль Шаффхаузен: - А по-моему, вы сейчас всеми силами вашего бессознательного стремитесь оградить ваше Эго от процесса осмысления сложившейся ситуации. Дело не в вашем увольнении, а в том, что в любой момент обстоятельства, из-за которых я мог бы принять такое решение, могут стать достоянием местной или даже более широкой общественности. А мнение общественности о врачах, использующих свое служебное положение в подобных целях, весьма и весьма негативное. Я, конечно, могу принести вас в жертву и тем самым спасти репутацию клиники, но... не хочу, Дюваль. Не хочу вас выкидывать и оставлять без профессии и куска хлеба. Потому что вы талантливый врач, невзирая на обнаружившуюся у вас склонность к кхм... сексуальным перверсиям. Но кто без греха? Фрейд - и тот страдал от неврозов, от которых успешно излечивал других. Шаффхаузен встал и прошелся по кабинету, все еще размышляя, как ему лучше донести до Жана, что тот еще может спасти свое доброе имя, если вместо роли школьника вернется к роли профессионала. Пока у доктора складывалось стойкое ощущение, что Жан ушел в область глубинных психических защит и потому не может адекватно отрефлексировать то, о чем шла речь, и выдать более-менее осознанный ответ. "Что ж, клин клином вышибают... Попробуем директивное внушение..." - Скажите мне сейчас, четко и недвусмысленно - обратился Эмиль к молодому врачу, подойдя к нему сзади и плотным, властным жестом положив руки ему на плечи - вы хотели бы остаться здесь, на этой работе, под моим руководством? Да или нет?
Эрнест Верней: - Д-да, - пролепетал Жан, покраснев до ушей под тяжестью докторских ладоней, и мгновенно растеряв остатки уверенности. -Вы же столько времени учили меня, и эта клиника - практически мой дом...Я раньше и представить себе не мог, что рискну поставить ее на кон. Он опустил голову и едва слышно проговорил: - Только... только я не использовал служебное положение, доктор. Он совершеннолетний и вменяемый. И... и...в том момент я был не на работе. Мы были не как врач и пациент, а... не знаю, как объяснить вам. "Как два парня, два обычных парня, зубрила и раздолбай, котяра и серая мышь, которых отчего-то неистово повлекло друг к другу после мороженого, неба над морем и запаха азалий..."
Эмиль Шаффхаузен: - Жан... - с легким укором произнес Шаффхаузен и вздохнул, вынужденный объяснять знакомые молодому врачу истины уже в пятый раз - пока пациент находится в вашем ведении, пока он вообще является пациентом клиники, вы не можете вступать с ним в личные отношения - ни до, ни после сеанса терапии. Ни при каких обстоятельствах, ибо пациенты здесь находятся не ради развлечений, а ради лечения, и ваш первейший долг - лечение организовывать и ему способствовать. Я отпустил вас в Антиб с другой целью - чтобы вы помогли купить месье Вернею то, что ему нужно для рисования. Понимаю, эта неожиданная вылазка для вас оказалась глотком свободы, а общество виконта - приятным разнообразием скучных врачебных будней, но... но как бы вы или даже я не стремились оправдать ваш поступок, от этого стремления он не перестанет быть этически неверным. Надеюсь, вы это все же усвоите.
Эрнест Верней: Дюваль покорно вздохнул. Шаффхаузен был прав, прав в каждой букве, в каждом звуке, что так сурово произносили его губы. - Да... да, конечно, патрон. Разве я спорю, что был не прав и виноват кругом. Но вы так и не сообщили мне, что же намерены теперь делать. Есть ли у меня надежда искупить свой проступок? - он проговорил все это искренне, но уныло. Теперь он ощущал себя узником, которого ненадолго отпустили из привычной тюрьмы, позволили окунуться в приключение (о, да, в настоящее приключение!) с головой - а теперь, после того, как Судьба подарила ему короткий взгляд из рая, настал момент снова протянуть руки и приковаться знакомой каторжной цепью, тяжелой, но такой родной и привычной...
Эмиль Шаффхаузен: Доктор удовлетворенно отметил, что теперь Жан его слышал и понимал, и его вопрос свидетельствовал о готовности по крайней мере задуматься над своей дальнейшей судьбой. - Полагаю, я кое-что придумал для вас, ход нетривиальный, но... спасительный. Последнее время, я помню, вы активно разрабатывали материалы для исследований кататонии и каталепсии, так? Я помню, что и диплом вы защищали на предмет двигательных расстройств в психиатрических заболеваниях. Теперь я хочу предложить вам сменить тему исследований и заняться вплотную всем, что сейчас уже открыто и находится в процессе изучения по теме гомосексуальной инверсии. Вы поедете с этой целью в университеты Базеля и Вены, а так же заедете в Цюрих к моему коллеге, который имеет богатый опыт практической работы с гомосексуалистами. Возьмете там все, что сумеете найти по теме в библиотеках и фондах, включая студенческие работы. Я вам дам сопроводительные письма. Шаффхаузен снова вернулся за стол и вынул три готовых письма в надписанных его четким острым почерком конвертах: - Вот... Это вы передадите профессору Ясперсу в Базельском университете и попросите у него последние исследования института Кинси, это - в Вене, в руки доктору Эрнесту Борнеманну, он поделится с вами трудами Хиршфельда, спасенными от фашистов, а заодно и Крафт-Эбинга. А это - для моего коллеги из Цюриха, он познакомит вас с теориями американцев Берглера и Сокаридеса.
Эрнест Верней: У Дюваля зашумело в ушах, сердце забилось где-то в горле, и он лишь молча кивнул, принимая драгоценные письма из рук патрона. Он понимал, что Шаффхаузен оказал ему неслыханную честь и доверие - после серьезного проступка, фактически должностного преступления, дал exeat для занятий большой наукой, для самостоятельных исследований серьезной, интереснейшей темы... которая при надлежащей проработке и соответствуюших результатах могла бы сделать имя любому психиатру - но которую Жан сам бы никогда не осмелился взять, именно потому, что она уж слишком его занимала. Однако, Дюваль даже своими близорукими глазами разглядел под цветами свернувшуюся змею. Шаффхаузен был не так прост и мягкосердечен, чтобы оставить без всяких последствий для ученика риск, навлеченный на клинику и самого доктора, пусть вина эта и была невольной. "В конце - возможно, собственная монография... кафедра в университете... или обширная практика... Но до этого?! Месяцы, годы танталовых мук. И что-то еще за этим кроется. Да, кроется". - Б..благодарю, месье, -запинаясь, проговорил молодой человек. - Признаться, я ошеломлен... И представить не мог ничего подобного. Но когда же я должен поехать? Сколько времени продлится моя...командировка?
Эмиль Шаффхаузен: - У вас есть день на то, чтобы собраться и передать то, что я вам поручил с картотекой медбрату. Билеты до Вены, поскольку она дальше всего расположена, я уже заказал. Поселитесь там в частном пансионате фрау фон Штильке, это обойдется вам недорого, а за ваш немецкий я спокоен. Когда соберете материалы в Вене, позвоните мне, я вышлю вам деньги на билет до Базеля и проживание. Так же поступим и с Цюрихом. Документы ваши в порядке, проблем с пограничным контролем не возникнет? - полюбопытствовал на всякий случай Шаффхаузен. И добавил, как бы спохватившись - Да, единственная просьба, постарайтесь избежать перед отъездом всяких контактов с вашим недавним пациентом. Я не хотел бы, чтобы еще и по клинике поползли разные слухи и домыслы.
Эрнест Верней: *** Ссылка. Почетная ссылка - вот что задумал Шаффхаузен. По-тихому сплавить проштрафившегося ученика за границу, на неопределеный срок, "пока все не уляжется" - что может быть умнее?.. А еще умнее обставить все так, что ему, Дювалю, только и остается, что рассыпаться в благодарностях да спешно готовиться к отъезду, под надзором "помощников" из младшего персонала... Уж наверное, кто-нибудь из них да получил особое указание наблюдать за передвижениями Жана: что бы он, не дай Бог, ничего не забыл и не спутал в предотъездной суете. Нечего было и думать повидаться с Эрнестом. Да, это казалось абсолютно безнадежным предприятием... Художник с головой погрузился какой-то сложный курс арт-терапии, придуманный для него Шаффхаузеном, и почти целый день провел в оранжерее, в компании холстов и кистей, и под неусыпным надзором медбрата. Только он, в отличие от Дюваля, ни чего не замечал и ни о чем не догадывался - или не хотел замечать или догадываться, почему его стерегут, как принцессу в башне. "Нет. Как принца. Как самого прекрасного принца на свете..." - поймав себя на этой приторно- сентиментальной мысли, Жан сначала разозлился на себя, потом на Эрнеста, окончательно лишившего его здравого смысла, как недосягаемый книжный герой лишает сна кисейную барышню... И тут же представил себя в платье "бидермайер", с высокой прической и буклями, с букетиком незабудок в руке... Это сначала насмешило его, затем он с чисто научным интересом попытался проанализировать пришедший к нему образ, разобрать на составные части с бесстрастием патологоанатома. И горько усмехнулся, признав в несчастной барышне с букетиком свою Аниму -заброшенную, чахнущую без ярких эмоций, запертую в самый темный угол сознания. Эта " бедная девушка", зажатая в тиски строгих правил, окруженная исключительно "правильными" и консервативными, приличными внутренними архетипами, уж точно не видела в своей жизни ничего прекраснее и желаннее отвязного, талантливого и сумасшедшего художника... Стихийный психоанализ закончился новым лобовым столкновением с вытесненным желанием. И мысли об Эрнесте, все чувства, связанные с ним - боль, нежность, ненависть, страсть, влечение и жгучая ревность, сломав плотину самодисциплины, долга и признательности патрону, нахлынули разом и всю душу Жана, доведя его до жара и еще чего-то, очень похожего на тихую истерику... "Может быть, я никогда не увижу его больше. Я должен попрощаться с ним. Должен. Должен... Но как и когда? Это можно будет устроить... Но только в последний момент. Когда я буду ждать такси. Да. Всего несколько минут, боже, всего несколько минут: мне хватит".
Эмиль Шаффхаузен: На следующий день, Шаффхаузен сходил проведать ожесточенно работающего в оранжерее Вернея, и заодно покормить своего любимца Коко - филиппинского какаду, вполне сносно общавшегося с гостями оранжереи по-французски, но чаще болтающего на языке варай-варай* своей далекой родины. Эрнест перепортил уже пару холстов, компульсивно** вымарывая едва намеченные черты отца и девушки, но упорно продолжал работать. Воркуя с попугаем, доктор удовлетворенно понаблюдал за тем, с каким ожесточением он штриховал наброски и почти втыкал кисть в холст, словно шел в штыковую атаку. Подозвав к себе медбрата, который, судя по его выпачканным краской рукам, тоже причастился искусства, доктор спросил, заходил ли кто проведать месье, и получил отрицательный ответ. Кивнув в знак одобрения, Шаффхаузен напомнил Шарлю, что художник нуждается в уединении и что его контакты с другими пациентами и даже персоналом клиники должны быть в ближайшие несколько дней сведены к необходимому минимуму. Вернувшись к обходу, он проведал всех своих немногочисленных пациентов, пообедал, и вернулся к работе над итогами канадской конференции. Ближе к вечеру, зашел попрощаться Дюваль, за ним вот-вот должно было придти такси. Молодой врач был бледен и серьезен, он снова поблагодарил Эмиля за доверие и предоставленную ему возможность, но глаза его то и дело уклонялись от прямого контакта с глазами патрона. Приписав эту реакцию стыду, который все еще мучил Дюваля, Шаффхаузен тепло простился с ним и пожелал счастливого пути. Вскоре после этого, к парадному входу клиники подкатил желтое такси, и Жан, держа в руке свой студенческий чемоданчик, уехал. День завершился без происшествий. Следующий начался так же спокойно, и продолжался так до тех пор, пока медбрат Шарль на невысказанный доктором вопрос вместо ожидаемого "нет", сказал, немного помявшись: - Я тут отлучился вчера вечером за лимонадом для пациента, он попросил принести, когда к нему зашел доктор Дюваль. А так больше никто не заходил, не тревожил его, да и сам он ни с кем в разговоры на вступает. Тихий, вроде, задумчивый... "Когда заходил Дюваль?" - едва не вырвалось у Шаффхаузена, но он остановил себя. Ему с трудом удалось успокоить слухи о приключении Жана и Эрнеста, завершившемся в полиции Антиба, подсунув всем любопытствующим версию о разбитой по неосторожности витрине. На этом, большинство и успокоилось, но отъезд Жана мог вызвать новую волну толков и пересудов с фантазиями, могущими быть не так уж далеко от истины. Особенно если кто-то из обслуги клиники тоже мог застать Жана с сорочкой пациента, как это сделал сам ее обладатель. Дюваль не рассказывал доктору, были ли подобные эпизоды часты, и уж тем более он мог и сам не подозревать, что его могло что-то выдать, какая-то досадная мелочь. Все эти соображения вихрем пронеслись в голове доктора, и он не стал акцентировать на визите Дюваля к Эрнесту лишнее внимание младшего персонала. Ну зашел врач и зашел - он его лечил, и имел право узнать о самочувствии и сказать пару прощальных слов. Что там было в отсутствие медбрата, можно было лишь гадать, но один неприятный факт был налицо: Дюваль ослушался его настоятельной рекомендации и все-таки прибежал прощаться, вообразив, что они больше не увидят друг друга никогда. "Вот уж не подозревал раньше, что мой ассистент такой истерик и... романтик!" - с легким раздражением подумал Шаффхаузен. Вздохнув, он решил проведать Эрнеста в перерыве между трудами, и попросил Шарля предупредить его, когда пациент устанет и отвлечется. Отпустив медбрата, он недовольно подумал о том, что если эти двое начнут переписываться, ему придется взять на себя неблагодарную роль перлюстратора*** их любовной переписки... ________________________________________ * варай-варай - один из диалектов, на котором говорят жители отдельных регионов Республики Филиппины **компульсивное - навязчивое, часто повторяемое действие, обычно препятствующее осознанию стоящего за ним чувства, но служащее избавлением от внутреннего напряжения, порождаемого этим неназванным чувством ***перлюстратор - человек, который занимается тайным вскрытием чужой почты
Эрнест Верней: Взволнованный и расстроенный после отъезда Дюваля, Эрнест не стал принимать на ночь лекарство, дурно спал и поднялся с постели, когда еще не было и пяти. Он проработал все утро, отказался от завтрака, а в качестве обеда ограничился куском деревенского хлеба и гроздью винограда. Картина поглощала его внимание, отвлекала от навязчивых мыслей и укоров совести, но одновременно требовала полностью отдаться ей, подобно властной любовнице. И на холст ложились образы, не слишком похожие на портрет дочки греческого коммерсанта и сластолюбивого стареющего аристократа... Это было совсем не то, что хотел Шаффхаузен, но Эрнест находился теперь во власти тех сил, перед которыми должны были склониться все земные авторитеты. Он должен был, должен был произвести на свет мучившее его чудовище, выпустить его из недр души, заключить в пространсиво холса и рамки, чтобы оно не пожрало его самого и весь остальной мир. Визит доктора в оранжерею во время сиесты был ожидаемым, но у художника так и не нашлось времени как следует подготовиться к разговору. Он только снял насквозь промокшую от пота рубашку, ополоснулся до пояса под поливочным душем, и застегнул ремень на джинсах, чтобы не выглядеть совсем уж вызывающе. И с неудовольствием поймал себя на том, что прислушивается к шагам в коридоре, как ученик в ожидании строгого, но уважаемого учителя. Шаффхаузен вошел, как всегда, подтянутый, моложавый, на рубашке - ни пятнышка, на брюках - ни одной лишней складки, в одной руке портсигар, в другой - коробка с кормом для его ненаглядного какаду, который со вчерашнего дня успел прокусить Эрнесту палец, выдернуть клок волос и оставить "автограф" на одном из эскизов. - Здравствуйте, доктор, - вежливо поздоровался молодой человек. - Зашли проверить, как продвигается семейный портрет? Должен вас огорчить: на эту тему у меня хронический творчесий нестояк. Но это не значит, что я сидел без дела... Как-никак,я должен вам шестьсот франков, и отработаю их, будьте уверены.
Эмиль Шаффхаузен: - Ммм... Вы решили переключиться на рисование химер вашего бессознательного? Что ж, только приветствую. - Шаффхаузен разглядывал эскизы, распределенные по всем плоскостям, доступным для просушки. Густой запах водорастворимых красок, какими обычно пользуются дети, окутал его вместе с водными испарениями, и доктор подумал, что для экспериментов с маслом оранжерея будет явно не самым подходящим помещением. - Как знать, может, когда вы станете так же знамениты, как нынешние известные художники-абстракционисты и экспрессионисты, вот эти ваши эскизы спасут мою клинику от разорения, а? - он оторвался от созерцания некой фантасмагории, больше всего напомнившей ему пир каннибалов. Пройдя к попугаю, радостно закачавшемуся на прутьях большой клетки и что-то заваракавшему по-филлипински, доктор ограничил общение с птицей тем, что высыпал ей корм и понаблюдал за ритуальным поеданием лакомых кусочков. Потом он вернул свое внимание Эрнесту: - Скажите, что вас, как мужчину, может заставить сдержать обещание? И что вынудит нарушить его?
Эрнест Верней: - Хотел бы я, что бы все это было только химерами... - вздохнул Эрнест и, взя лоскут ткани, принялсявытирать влажные руки. - Боюсь, что стать таким же модным художником, как Дали или Уорхолл, мне не светит, да я к этому и не стремлюсь, признаться... Мой кумир - Пикассо, но его гений недостижим, как Млечный путь. Он с детским любопытством смотрел, как Шаффхаузен кормит какаду, жалея, что не удостоился от попугая такой же горячей симпатии, но доктор не дал ему времени насладиться зрелищем, задав довольно тревожный и двусмысленный вопрос. - Я могу долго распространяться на эту тему, доктор... но скажу коротко. Стараюсь не давать обещаний. Но если уж что-то пообещал, обычно держу слово. При условии, что оно дано добровольно, а не вырвано у меня давлением и шантажом. Тогда я не считаю себя связанным. Может, сразу скажете, к чему вы клоните, месье?
Эмиль Шаффхаузен: - Всего лишь любопытствую, месье Верней. - Он снова повернулся к какаду и некоторое время ласково разговаривал с ним, а попугай доверчиво подставлял под почесывание свой затылок, изредка расправляя хохолок от удовольствия. Оторвавшись от птицы, он снова вернулся к художнику: - Стало быть, если я попрошу вас мне кое-что обещать, вы выполните просьбу? А если потребую - нарушите? Так?
Эрнест Верней: Эрнест сделал нетерпеливое движение рукой: - Я не люблю абстрактных предположений, месье Шаффхаузен. Все зависит от просьбы, при чем высказанной просьбы, или же от требования. Принять решение можно, только когда знаешь, о чем речь. Намеки немногого стоят. Он собрал с табурета кисти и окунул их в банку с водой. - Вы здесь хозяин, доктор, и все перед вами трепещут. Но как только кот уходит из дома, мыши пляшут на полу. Таков закон жизни.
Эмиль Шаффхаузен: - Намекаете на то, что разговаривали вчера с Дювалем, которому я настоятельно рекомендовал не общаться с вами перед отъездом? - спросил Шаффхаузен, которого развеселило сравнение про кота и мышей. Он не питал иллюзий на тему своих подчиненных, но случай с Дювалем показал, что даже в самых надежных с виду есть то, что он бессилен был предугадать. Контролировать с большей или меньшей степенью успеха можно было только слухи, но не поступки.
Эрнест Верней: - Разговаривал. - глаза Эрнеста смотрели настороженно и упрямо. - Но, полагаю, это не преступление. Да и провел он здесь всего минут пять. ...Минут пять, не больше. Ровно столько, сколько можно чувствовать себя в безопасности, пока неповоротливый медбрат вразвалочку дойдет до холла, возьмет из холодильника "оранжину" и вернется обратно. И хорошо еще, что проклятый какаду ведет себя, как сторожевая собака - начинает бить крыльями, гнусно ругаться и качаться на своем кольце, едва кто-то подходит к дверям оранжереи. ... Время несется вперед с бешеной скоростью, пространство вокруг наполнено гулкими звуками, каждую секунду их могут прервать. Жан судорожно цепляется за плечи Эрнеста, уткнувшись лицом в шею, жадно, как наркоман, вдыхает его запах, шепчет что-то невнятное и безрассудное. У него хватает сил только на крепкое ответное объятие: сведенное горло не пропускает ни слова, ни вздоха. Он сам не понимает, что происходит, не знает, куда увлекает их обоих темный поток. "Пиши мне в Вену и в Цюрих, до востребования, - едва слышно просит Жан. - На имя Роже Барту. Как только сможешь... Я буду писать тебе в Антиб, тоже до востребования. Каждый день. На имя Шарля Маркса. " . Эрнест только кивает - сказать ему нечего, слова все испортят, да и горло по-прежнему не пропускает звуков - и Жан отпускает руки, отрывает от него свое тело, как будто повязку, намертво присохшую к открытой ране... - Напрасно вы так переживаете, месье Шаффхаузен. Доктор Дюваль уважает ваши решения.
Эмиль Шаффхаузен: - Я переживаю обосновано, месье Верней. Я знаю, что когда мои решения уважают, их исполняют. Дюваль предпочел поступить по-своему. Что еще он готов будет нарушить или раз-рушить ради неподконтрольной ему страсти? Себя самого? Свою жизнь? Свое будущее? - Шаффхаузен внимательно следил за Вернеем и видел легкий румянец, и быстро опущенные в пол глаза, и дрогнувшие непроизвольно пальцы, когда короткое воспоминание о вчерашнем визите Жана пронеслось перед его мысленным взором и снова на миг завладело воображением... - Месье Верней, я прошу вас только об одном - прежде, чем вы втянете его в отношения, подумайте не только об удовольствии, но и о том, чем он заплатит за него... А ему придется заплатить.
Эрнест Верней: - Я не понимаю вас, доктор. В какие отношения я могу "втянуть" Дюваля, как вы изволили выразиться, если вы заставили его покинуть не только Антиб, но и Францию?.. И он послушно уехал. На этом, думаю, все. Он забудет обо мне раньше, чем шасси его самолета коснутся посадочной полосы в Вене. Эрнест с досадой швырнул на пол тряпку. - Знаете, месье, должно быть, все это бесполезно. Я приехал сюда под впечатлением чудесного события, благодаря которому отказался от намерения убить себя, надеясь, что и прочие... прочие проблемы разрешаться столь же чудесным образом. Но теперь я понимаю, что это было только иллюзией. Моей иллюзией. Я ничего не выиграл, и только причинил кучу хлопот ни в чем не повинным людям. Подставил под удар репутацию вашей клиники, чуть было не разрушил карьеру Жана и выставил вас на шестьсот франков, не считая расходов на лекарства, белье и питание. Всему виной мой эгоцентризм и дурацкое представление, что кому-то в мире вообще должно быть до меня дело. А с какой, собственно, стати?.. Я ничуть не лучше других. И не заслуживаю никаких привилегий. Моя бывшая невеста по-прежнему беременна от моего отца, вы по-прежнему считаете меня психом, Дюваль мучается совестью на тему "мы оба извращенцы"... и так весь мир вертится, как сказал бы Шекспир. Короче говоря, я останусь здесь на правах подсобного рабочего, до тех пор, пока не выплачу свой долг и не возмещу расходы, которые вы понесли, принимая меня, как пациента. И после этого уеду. Но лечить меня больше не надо. Я и так напичкан лекарствами, как домашняя аптечка, и вы не знаете ответов на мои вопросы. Так стоит ли напрягаться.
Эмиль Шаффхаузен: Шаффхаузен выслушал длинную речь Эрнеста, в которой, помимо горечи и разочарования ему послышались первые взрослые фразы, фразы, которыми Эрнест Верней признавал свой собственный "вклад" в реальность этого мира. И неважно было, что вклад этот будто бы ушел в минус - его признание было хорошим признаком само по себе. - Поступайте, как знаете, месье Верней. Возможно, выступая в роли вашего работодателя, а не тераписта, я сумею быть вам больше полезен. Марэ вернул вас к жизни, я помогу укорениться в ней настолько, чтобы вы сумели произрастать без опоры и одобрения тех, от кого ранее ставили себя в зависимость. Вы в этой опоре не нуждаетесь, она вас только ограничивает. Потому что невозможно идти вперед, постоянно оглядываясь назад и сожалея о прошедшем или злясь на него. - доктор поднял один из рисунков - Можете похоронить здесь то свое прошлое, что так вас разочаровало, и начать жить с чистого листа, писать свою личную историю собственными красками. Вы уже наделали в жизни достаточно шагов, которые вас научили тому, как поступать. И ответы на ваши вопросы никто не отыщет лучше, чем вы.
Эрнест Верней: флэшбек завершен
полная версия страницы